Тем не менее альянс с Ганнибалом устраивал далеко не всех капуанцев. После пиршества, устроенного в честь полководца, он чуть не стал жертвой покушения, задуманного сыном Пакувия Калавия, одного из именитых граждан и главного организатора восстания. Отцу лишь в самый последний момент удалось предотвратить убийство{969}. Другого диссидента — Деция Магия, выступавшего против пакта и ссылавшегося на печальный прецедент Пирра, — арестовали и в оковах привели к Ганнибалу. Когда полководец потребовал от него объяснений, зловредный Магий отказался приводить какие-либо доводы в свою защиту, заявив, что по условиям договора он имеет право на свободу от постороннего диктата. Магия везли на корабль, отплывавший в Карфаген, с обмотанной головой, чтобы он не призывал сограждан к неповиновению{970}.
У Ганнибала появился сильный союзник в Южной Италии, но в этом альянсе заключался и серьезный изъян. Капуанцев привлекала возможность избавиться от владычества римлян. Однако для них не менее важно было сохранить политическую независимость и восстановить традиционную гегемонию в Кампании. Стремление капуанцев к первенству в регионе подтверждается чеканкой монет, на которых город представлен как главная и независимая держава{971}. Капуанцы охотно согласились признать Ганнибала союзником в борьбе против всевластия римлян, но на своих условиях, считая, что альянс должен служить их региональным интересам. Ради союза с ними Ганнибал должен был отказаться от обещаний освободить италиков. Публично и по своей воле посулив теперь капуанцам региональную гегемонию, он фактически лишил себя поддержки других городов Кампании. Их опасения только усилились последующими событиями — когда капуанцы захватили соседний город Кумы, а Ганнибал передал им Казилин. Хотя некоторые малые союзники капуанцев присоединились к восстанию против римлян, большинство городов Кампании — такие как Нола, Неаполь, Путеолы и Кумы — не пожелали делать этого. Как отметил Майкл Фронда, «давно сложившиеся между городами отношения взаимозависимости и соперничества продолжали подспудно существовать в условиях относительного римского господства и вновь обнаружили себя, как только Ганнибал устранил механизмы римского властвования, подавлявшие эти отношения»{972}. Как это уже случалось и прежде, упования на иноземного полководца вступили в противоречие с суровыми реалиями политической действительности Южной Италии.
Некоторые города были захвачены силой, другим, в том числе и Ноле, удалось отбиться от нападений карфагенян. Ливий объясняет, что войска Ганнибала расслабились и утратили дисциплину, вкусив хорошую жизнь в Капуе{973}. Однако проблема заключалась не только в расхлябанности солдат. Ганнибал, желая обаять капуанцев, освободил их от обязательств поставлять рекрутов, создав себе трудности с пополнением войск, а новобранцы, приходившие в армию, естественно, не обладали той боеспособностью, которой отличались отборные африканские, испанские и кельтские контингенты{974}. Положение Ганнибала еще больше осложнилось, когда брат Гасдрубал, отозванный им из Испании в Италию, в 216 году потерпел поражение у реки Ибер от римской армии, которой командовали братья Гней и Публий Сципионы. Ганнибалу теперь ничего не оставалось, кроме как просить Совет старейшин отправить ему подкрепления, для чего он и отрядил в Карфаген брата Магона.
Представ перед Советом старейшин, Магон театрально высыпал на пол золотые кольца, снятые с трупов многих тысяч римских всадников, погибших в битве при Каннах. Затем он пространно рассказал о свершениях брата за два года, закончив речь призывом послать Ганнибалу свежие войска, припасы и деньги. Его речь произвела требуемый эффект: подавляющее большинство карфагенских сенаторов восторженно восприняли сообщение о ратных достижениях полководца. Один из сторонников Баркидов не мог отказать себе в удовольствии высмеять закоренелого оппонента Ганнона. Ерничая, он попросил «римского сенатора в Совете старейшин Карфагена» прокомментировать выступление посланника Ганнибала{975}. Однако не так-то легко было сбить с толку матерого политического златоуста. Со сдержанной иронией он выразил сомнения в отношении значимости якобы великих побед Ганнибала:
«Чему же мы радуемся сейчас? “Я истребил вражеское войско; пришлите мне солдат”. А чего другого ты бы просил, потерпев поражение? “Я взял два вражеских лагеря, обильных провиантом и всякой добычей. Дайте хлеба и денег”. Чего бы ты требовал, если бы взят и разграблен был твой лагерь? И чтобы не мне одному удивляться, я, ответив уже Гимилькону (стороннику Баркидов), имею полное право спрашивать в свой черед. Так пусть Гимилькон или Магон мне ответят: если битва при Каннах почти целиком уничтожила господство римлян и если известно, что от них готова отпасть вся Италия, то, во-первых, отпал ли к нам хоть один латинский город и, во-вторых, нашелся ли в тридцати пяти трибах хоть один человек, который перебежал бы к Ганнибалу? На оба вопроса Магон ответил отрицательно. Ганнон вновь заговорил: “Врагов остается еще очень много, но хотел бы я знать, как они настроены, на что надеются?”»{976}.{977}