Из-за преждевременной смерти Александра, случившейся в Вавилоне в июне 323 года, трудно ответить на вопрос: действительно ли он собирался напасть на Карфаген? Западные греческие, а позднее и римские историки, безусловно, хотели убедить именно в этом свою аудиторию. Такая версия вписывалась в их сценарий, предусматривавший объединить войну Александра с Персидской империей и борьбу Сиракуз против Карфагена. Тимей, длительное время находившийся в изгнании в Афинах, подпал под влияние воинственных настроений, разделявшихся многими афинскими писателями в отношении Персии и подогревавшихся походами Александра на Востоке{496}. Стоит ли удивляться тому, что Диодор вслед за Тимеем с удовлетворением рассказывает о том, как Александр, захватив Тир, освобождает статую бога Аполлона, посланную Тиру карфагенянами, укравшими ее в греко-сицилийском городе Гела. Диодор заимствовал у Тимея и синхронизацию событий, чем последний особенно увлекался. Он отмечает, что Александр захватил Тир в тот же час, день и месяц, когда карфагеняне умыкнули статую из Гелы{497}.
Диодор/Тимей, как и другие восточногреческие комментаторы, прекрасно знал о тождественности Мелькарта и Геракла. Он утверждает, что Александр первоначально намеревался «совершить жертвоприношение тирскому Гераклу»[199]. Однако ему и в голову не приходит поразмышлять о единстве образов греческого героя и финикийского божества в представлениях многих обитателей Средиземноморья. Карфагенское военное присутствие на Сицилии стало перманентным, и Диодор вместе с другими сицилийскими историками предпочитает пропагандировать ассоциацию Карфагена с другим величайшим врагом греческого мира — Персией.
От Диодора мы знаем о том, что Тимей реанимировал старую выдумку про то, что в Гимере проходил западный фронт скоординированной агрессии против греков, организованной карфагенянами и персами{498}. Затем, сдвинув вспять дату сражения, чтобы оно совпало по времени с битвой при Фермопилах, когда триста спартанцев героически сдерживали натиск превосходящих персидских сил, Тимей мог изобразить баталию при Гимере как поворотный пункт в великой средиземноморской войне между варварами и Элладой{499}. Это помогает ему и завуалировать нежелание тирана Сиракуз помочь материковым грекам. Он придумывает очередную небылицу: Гелон-де отплыл в Грецию, чтобы помочь грекам в войне с персами, но его остановили вести о великой победе при Саламисе{500}.
В описаниях Тимеем войн между Карфагеном и Сиракузами стратегические мотивы интервенции Карфагена в Сицилию, как и персов в Грецию, сводятся к стремлению поработить Элладу. Это прекрасно иллюстрирует, к примеру, и такой эпизод: греки, одержав победу, обнаруживают в карфагенском лагере 20 000 пар наручников{501}.[200] В другой раз Тимей создает не менее яркую и тоже надуманную сцену братания греческих наемников, сражавшихся на стороне сиракузцев, со своими соотечественниками, нанятыми карфагенянами. Наемники Сиракуз недоуменно спрашивали наемников Карфагена: как они могут служить государству, которое хочет закабалить и довести до состояния варварства греческий город?{502}
Однако археологические свидетельства материальной культуры Сицилии создают несколько иное представление о жизни на острове, отличающееся от описаний беспросветной межэтнической вражды и тотальной войны, оставленных для нас историческими злопыхателями{503}. Кровопролитные конфликты не остановили процессы взаимопроникновения и слияния различных культур, присущих греческим и пуническим общинам. Войны между Карфагеном и Сиракузами, можно сказать, даже способствовали экспорту религиозного и культурного синкретизма, являвшегося длительное время лишь одной из характерных черт колониальной Сицилии. Он затронул и Карфаген, проявляясь в умонастроениях прежде всего офицеров карфагенской элиты, служивших в армии на Сицилии, и членов достаточно многочисленной греко-сицилийской общины, уже обосновавшейся в городе{504}.[201]
Наглядный пример такой межэтнической интеграции — возросшая в Карфагене значимость культа греческой богини плодородия Деметры и ее дочери Коры (Персефоны), консорта Гадеса (Аида), владыки подземного царства. Диодор, вторя Тимею, подчеркивает греко-сицилийское происхождение культа, указывая на то, что Гадес похищал и насиловал Кору на острове, хотя греческие города Южной Италии предпочитают верить в то, что это мерзкое событие происходило у них{505}. Культ обеих богинь стал официальным в Карфагене в 396 году, и Диодор преподносит этот факт как попытку карфагенян умаслить Деметру и Кору, когда они наслали на них чуму, наказав за разграбление храма в Сиракузах незадачливым генералом Гамилькаром. В то же время Диодор твердо убежден в эллинистической природе культа. Он сообщает о том, как карфагенские власти отыскивают греков, проживающих в городе, и назначают их служить богиням, а карфагенским аристократам, назначающимся жрецами, даются наставления «совершать ритуалы так, как это делают греки»{506}.
199
Diodorus 17.2. Arrian
Аргивянами называли жителей города Аргоса. Под этим названием, как и под определением ахеяне, подразумевались греки.
200
Потому и Ганнибала, карфагенского полководца, возглавившего экспедицию в 410 году, назвали «по натуре… ненавистником всех греков» (ibid. 13.43.6).
201
Во время сицилийских войн Карфаген периодически выступал в поддержку греко-сицилийских диссидентов, стремившихся изменить режим в Сиракузах (Plutarch