Царственным жестом она протянула руку для поцелуя.
Навстречу Фортуне
В октябре город наполовину опустел. Разъехались гости, спасавшиеся в Кумах от духоты. Замер и дом Филоника. На кухне не гремела посуда, не скрипели половицы, лишь из сарая доносился приглушенный гул голосов.
Андриск запрягал мулов. Блоссий накладывал в повозку посуду и мешочки со снедью. Занятые делом, они переговаривались вполголоса.
– Не люблю откладывать! – Андриск погладил ладонью влажную, пахнущую потом спину животного. – Дорога тянет! Уже давно пора идти навстречу Фортуне!
– Вот именно! – подхватил Блоссий. – Не дожидаться, пока она даст тебе знак. Шагать! А там – будь, что будет. Так учил Зенон!
– Давно я хотел тебя спросить. Вот Сократ яд принял, хотя ему бежать предлагали. Диоген в бочке сидел. А Зенон что учудил?
Блоссий улыбнулся.
– Учудил… Ничего такого за ним не было. Жил без излишеств. Не пил вина. Не любил многолюдства. Спрятав свою душу от праздного любопытства, он и сам не был охоч до чужих секретов. Поэтому его любили македонские цари. А враги македонян, афиняне, оказали ему, чужестранцу, посмертные почести. Более всего он не терпел болтовни. Как-то юношу отчитал: «У нас для того два уха и один рот, чтобы мы больше слушали и меньше говорили».
– Молодец! – похвалил Андриск философа. – У нас в Эпире говорят: «Лучше воду решетом носить, чем языком трепать».
– Когда ему было столько же лет, сколько сейчас тебе, он занялся торговлей. Корабль его налетел на скалу. Вплавь добрался он до Афин и остался там, отыскав учителей. Попав в Афины безвестным, он стал так знаменит, что македонские цари почитали за счастье письмо от него получить. Так ему улыбнулась Фортуна.
– Как и нам с тобой, – сказал Андриск. – Вот долго ли она улыбаться будет?
– Фортуна – скрытная госпожа, – ответил Блоссий. – Поди узнай, что у нее на уме. Но доподлинно известно, что она не терпит ленивых и равнодушных, а благоволит к расторопным и смышленым.
– Значит, и к тебе. Но разве это дело, достойное твоего ума: подсчитывать доходы Филоника и вести его переписку?
– Мне Фортуна тоже улыбнулась. Через несколько дней я буду учителем.
– Тебя нашли ученики?
– Пока ученица.
– А! – пренебрежительно протянул Андриск. – Большое счастье девчонку учить. У нас в Эпире говорят: «Женщину учить– время тратить!»
– Презрение к женщине – гибельный предрассудок, – проговорил Блоссий убежденно. – Римляне его почти лишены. Римская матрона не рабыня, а госпожа. Да и девочкам здесь дают образование.
– Я поеду! – сказал Андриск, поднимая вожжи.
– Но ты не узнал, кто моя ученица. Это Элия.
– Элия! – воскликнул Андриск. – Ты будешь учить Элию?
– Так распорядился наш патрон в письме к Филонику. Ведь Элии уже девять лет. Ее привезут через несколько дней.
– А чему ты будешь ее учить?
– Всему тому, чему учили меня самого. Зенон считал, что душа женщины склонна к добродетели больше, чем мужская. А добродетель и знания неотделимы друг от друга. Следовательно, давая женщине знания, мы развиваем ее склонность к добродетели.
– А можно, когда я вернусь, ты и меня будешь учить?
– Конечно! Я буду учить вас вместе, как в римских школах.
– Не надо, как в римских, – перебил Андриск. – Вчера я мимо школы проходил, что на агоре. Такой вой стоял…
– Можешь не опасаться, – улыбнулся Блоссий. – Зенон запрещает наказание розгами.
– Одобряю! – сказал Андриск, садясь в повозку. – А Элии привет передай. Хорошая она, хоть и ромейка.
У цирюльника
Полибий стал чаще бродить по городу без провожатых. Он уже разбирался в путанице проулков и тупиков. Теперь он знал, в какое время и куда тянутся людские потоки. Если в направлении к Субурре торопятся люди в черном и коричневом, значит, десять часов дня и ремесленный люд возвращается к своим колодкам и гончарным печам. В это время не встретишь людей в белых тогах.
Именно этот час Полибий избрал для посещения цирюльника, полагая, что ему не придется ждать.
Усадив Полибия в кресло, цирюльник спросил по-гречески:
– Постричь? Побрить?
– Бороду постриги, брить не надо, видишь же, что не ромей!
– Вижу и радуюсь! – ответил цирюльник, доставая ножницы. – Ибо от ромеев, хотя они и стригутся и бреются, никакого дохода.
Ножницы застрекотали, и римский цирюльник, видимо не менее словоохотливый, чем люди его профессии во всем мире, не прекращая работы, изливал обиды.