Гулусса в ответной речи ничего определенного не сказал. Ему трудно, говорил он, объясняться по поводу того, о чем отец не дал ему поручений; его отцу также нелегко было дать ему определенное поручение, потому что он не знал, с чем карфагеняне после длительных тайных совещаний в храме Эскулапа (имеется в виду один из древнейших в Карфагене храм бога Эшмуна) отправляются в Рим. Отец послал его умолять сенат не верить наветам общих врагов, ненавидящих Массанассу только за его постоянную верность римскому народу. Ложь, содержащаяся в этих словах, очевидна: Массанасса должен был по обстоятельствам дела хорошо знать, в чем заключается существо конфликта между ним и Карфагеном. Посылая в Рим своего сына, он невольно показывал, насколько важным считает для себя предстоящее разбирательство: только сыну он мог доверить принятие в достаточно сложной дипломатической обстановке ответственных политических решений.
Сенат велел Гулуссе немедленно отправляться в Нумидию и там передать отцу, чтобы тот как можно скорее прислал своих представителей для ответа на обвинения карфагенян; одновременно Массанасса должен был объявить карфагенянам, чтобы и они явились в Рим, то есть, очевидно, прислали новое посольство для повторного разбора дела. Все это не соответствует рассказу Аппиана [Лив., 68], который пишет, что римляне обещали направить в Африку новую комиссию для решения спора, однако совпадает с главным в повествовании Аппиана: римляне затянули дело, пока не стало ясно, что оно карфагенянами проиграно. Сенат и на этот раз уклонился от определенного ответа, но сопроводил свое требование дополнением, которое должно было продемонстрировать его добрую волю: все, что можно сделать для того, чтобы оказать почет Массанассе, сделано и будет делаться, однако право не будет принесено в жертву дружбе. Сенат желает, чтобы каждый владел той землей, которая ему принадлежит; он не хочет устанавливать новых границ, а намерен сохранить старые; побежденным карфагенянам их город и земли были сохранены не для того, чтобы во время мира насилием отнять у них то, что не было отобрано по праву войны. В провозглашении этих принципов нетрудно разглядеть еще одно проявление той тенденции в африканской политике Рима, о которой говорилось выше: римское правительство в 80-70-е гг. не желало еще окончательной гибели Карфагена, который не представлял собой, по мнению наиболее влиятельных тогда сенаторов, опасности для Рима, но мог служить хорошим противовесом Массанассе; взаимная борьба надежно привязывала обоих противников к римской колеснице. Занимая такую позицию, Рим облачался в тогу защитника права, что давало его действиям наиболее благоприятное освещение. Ему это в особенности было важно теперь, когда надвигалась очередная, уже третья по счету, война с Македонией. Но Рим не хотел ущемлять и отталкивать от себя Массанассу, и именно поэтому вопрос о конкретных взаимных претензиях был опять оставлен открытым до нового разбирательства, которое, очевидно, закончилось в конце концов в пользу нумидийского царя. Гулусса и сенат великолепно подыграли друг другу, так что Аппиан не ошибся в своей оценке действий римских правящих кругов, хотя и подошел к ним несколько односторонне.
В 171 г. в Риме снова появились карфагеняне и Гулусса [Ливий, 43, 3]. Сколько можно судить по изложению Ливия, на этот раз речь шла не только о карфагено-нумидийских спорах, но и о том, что обе стороны доставили своему арбитру вспомогательный флот для войны с Македонией. Гулусса предостерегал римлян от чрезмерного доверия коварным пунийцам: они легко построят флот будто бы для римлян и против македонцев, но когда они его снарядят, в их собственной власти будет решить, кого считать врагом и кого союзником. Дальнейший рассказ Ливия об этом эпизоде утрачен, так что неизвестно, что говорили и делали карфагеняне и какой результат имели все дипломатические ходы Гулуссы. Мы знаем [Ливий, 43, 6], однако, что в 170 г. карфагеняне предложили Риму 1 000 000 модиев пшеницы и 500 000 модиев ячменя; при этом карфагенские послы говорили о заслугах римского народа и о том, что в другое, более благоприятное время карфагеняне исполняли обязанности благородных и верных союзников. Чем вызвано это изъявление чувств, мы не знаем; скорее всего их должно считать проявлением угодничества по отношению к могущественному победителю, во власти которого находился Карфаген. Может быть, карфагеняне вспомнили о заявлении сената, которое как-то гарантировало будущее их города. Показательно, что послы Массанассы, предложившие римлянам такое же количество пшеницы и сверх того 1200 всадников и 12 слонов, ограничились на сей раз только выражением готовности выполнить и другие пожелания сената.