— Боже мой, — сказала она, — шо за день, а? Поверишь или не, но я ’се ж п’завтракаю нынче утром.
Ее уверенность помогла мне успокоиться.
— Ты поел, Иван?
— Еще нет.
Миссис Корнелиус встала и занялась своим туалетом, а я, дрожа, опустился на ее койку. Отвернувшись от своей спутницы, как обычно, я смог вдохнуть еще немного кокаина. Почти тотчас же я почувствовал себя лучше. Миссис Корнелиус уже надела зеленое шелковое платье, небрежно набросив сверху норковую шубку:
— Неплохо, — заметила она.
В обеденном салоне она заказала большой завтрак.
— Черт’в туман, — сказала она. — Я‑то надеялась посмотреть вид. Ни разу с эт стороны не видала. — Она встревожилась, обнаружив на своем платье несколько пятен. — Откуда они ’зялись? — Она попыталась очистить платье. — У нас шо-т было прошлой нотчью, так?
Она скрестила ноги, сияя от восторга, как будто добилась поставленной цели. Мальчик принес ей яичницу с беконом, которая выглядела просто отвратительно. Все остальные брали черный хлеб, омлет и чай. Миссис Корнелиус причмокнула губами и стряхнула сахар на свой тост, как обычно.
— Никада не знашь, када случится позавтракать в следующий раз, — пояснила она. — Кажись, я целых шесть лет так не ела.
Она быстро проглотила свою порцию, заказав еще одну яичницу с беконом раньше, чем опустела первая тарелка.
— Тьбе лучше принести тост и мармелад, — заявила она мальчику.
Мой желудок был слишком слаб для подобного испытания. Я сказал, что хочу подышать воздухом.
— Уви’имся на палубе, — пообещала она.
Туман начал рассеиваться, но берег все еще нельзя было разглядеть. Однако след за кормой судна уже стал заметен. Я закурил сигарету и облокотился на поручень у кормы. Баронесса отыскала меня, когда я начал сильно кашлять. Я прилагал все усилия, чтобы прекратить приступ, но ничего не получалось.
— Ты выглядишь больным, Симка. Не подхватил ли ты то же, что и бедный Герников?
Это так меня встревожило, что кашель начался заново. Я не мог рассказать ей о своих страхах. Не следовало устраивать панику на борту судна.
— Вы с женой придумали, где остановиться в Константинополе? — спросила она.
Я покачал головой.
— Нужно постараться не терять связь.
Я кивнул. Меня настиг еще один приступ кашля. Баронесса была равнодушна и спокойна. Возможно, она уже готовилась к расставанию. Мне, однако, она казалась оскорбленной. Я, нахмурившись, глядел на нее. Я не мог говорить.
Она приняла мой хмурый взгляд за вопрос и принесла извинения:
— Я сегодня не в себе. От волнения, полагаю. Я в первый раз в стране, где никто не говорит по–русски.
Я больше боялся за себя. Я решил, что должен, не привлекая внимания, отыскать санитарку или доктора, как только появится такая возможность.
Неподалеку прогуливался Джек Брэгг. Он зачесал светлые волосы назад, его розовое лицо сияло под темно–синей фуражкой.
— Смотреть, боюсь, особенно не на что. В другое время уже можно было бы разглядеть оба берега. Но постепенно туман расходится. — Потом он пробормотал, как будто ни к кому не обращаясь: — Нам бы очень повезло, если бы все это проклятое место сгинуло. — Его брат во время войны побывал в плену в Скутари, и Джек не испытывал любви к туркам. — Где вы остановитесь? В Пере?
Я сказал, что жена обо всем договорилась. Джек предостерег меня:
— Неужели вы не можете попросить кого–то из знакомых приютить вас на время? Даже лучшие из турков ограбят вас, если смогут. А что касается армян…
В турецкой столице к армянам относились так же, как к евреям в Одессе. Тусклый солнечный свет уже пробивался сквозь туман. Брэгг напоминал собаку, почуявшую запах дичи.
— Ага!
Он всмотрелся вперед, а потом взмахнул трубкой, показывая куда–то вдаль. Мы с баронессой обернулись. Туман отступил, как занавес, и корабль внезапно вошел в более прозрачную воду. Я увидел темно–серую полосу, которая оказалась береговой линией. Там были довольно обычные квадратные здания и несколько деревьев. Ничего похожего на обещанное чудесное зрелище.
— Константинополь кажется довольно скучным. — Баронесса взволнованно рассмеялась. — Полагаю, так всегда и бывает. Действительность неизменно разочаровывает.
Издалека послышался вой сирен с невидимых кораблей. Каик под треугольным парусом прошел мимо правого борта. Он сильно клонился набок. Бриз усиливался. Я начал различать множество таинственных шумов, как будто совсем рядом с нами разворачивалась энергичная деятельность. Корабль сделал поворот и вошел в гавань. Тогда клочья тумана остались позади — как обрывки одежды, они спадали с корабельной оснастки. Мы немедленно вышли на открытую воду. Очертания берега стали более четкими. У края воды я разглядел большие здания, как будто поднимавшиеся прямо из моря. Они, похоже, были построены из серого известняка. Мелкий моросящий дождь падал с облаков, словно прозрачный жемчуг. Буксиры, два–три маленьких парохода, колесный пароход с кормовым колесом, множество парусников — все они деловито перемещались вдалеке от нас. Казалось, тут собрались корабли из разных столетий. Справа от меня был европейский берег, слева — азиатский. Я смотрел то в одну сторону, то в другую. Я ожидал слишком многого, но над обоими берегами повисла непроницаемая пелена тумана. Мы миновали небольшие белые здания и тонкие деревья, крошечные причалы, к которым были привязаны одномачтовые рыбацкие каики; темнолицые мужчины в простых рубахах катили бочки, перетаскивали ящики и чинили сети, как прибрежные рабочие во всем мире. Большинство моряков, однако, носили красные исламские фески. Все больше кораблей появлялось вокруг нас, они мчались в разные стороны, дымя, скрипя, гудя, как будто совершенно неуправляемые. Каики носились взад–вперед с немыслимой скоростью, как маленькие электромобили на выставке. Меня взволновала эта обычная повседневная суета. Здесь все было иначе, не так, как в безмолвных, тревожных, мрачных русских портах, в которых мы останавливались прежде. И все же я был разочарован. Константинополь оказался обычным оживленным морским портом, более крупным, чем довоенная Одесса, но не слишком отличавшимся от нее. Однако мне было приятно видеть такую активную деятельность и не слышать орудийных залпов.
«Рио–Круз» снизил скорость вчетверо, сделав поворот на правый борт. Сирена резко взвыла, когда нос нашего судна оказался совсем рядом с колесным пароходом, заполненным безразличными левантинцами. Тридцать смуглых голов без особого интереса повернулось в нашу сторону: собрание засаленных тюрбанов, фесок, бурнусов и бумазейных шапок. На бортах парохода выделялись ярко–красные полосы. На покрытой копотью трубе красовался серебристый исламский полумесяц. Направляясь к азиатскому берегу, пароход стучал, как швейная машинка, а наше собственное судно ворчало, словно сварливая старая леди, потревоженная хулиганами.
Теперь в шуме гавани послышались человеческие голоса. Я уловил знакомые запахи горящей нефти и сладких специй. Позабыв о своем предполагаемом сыпном тифе, я оживился, а баронесса, напротив, почему–то становилась все задумчивее и мрачнее. Крики на разных языках звучали то громче, то тише, как будто подчиняясь ритму волн. Когда взошло солнце, морось рассеялась. Джек Брэгг вернулся, чтобы проследить за моряками, которые возились с канатами и оснасткой, потом судовые двигатели заработали в другом ритме — сильный, медленный глухой стук встряхивал весь корпус корабля каждые несколько секунд. На мостике ясный, решительный голос капитана растворялся в гомоне, несшемся из порта, — мы подплывали все ближе к европейскому берегу. Я мог уже различить людей, небольшие кафе с выступавшими над водой балконами, на которых пили кофе и беседовали турки, не обращавшие на нас внимания. Я видел частые ряды вечнозеленых растений, бесчисленные тропинки, ведущие прочь от берега, от скопищ зданий, ящиков, бочек и мешков, загромождавших причалы.