— Неужели на дальние пирсы? — растерянно почесывает подбородок Николай. — Раньше нас туда не загоняли.
Раньше? Все может быть. А теперь нас гонят в самый дальний угол порта. Да еще в какой! В цементный. Прямо к покрытым белой легкой пылью цементным складам. Через каких-нибудь полчаса после швартовки весь теплоход покрывается толстым слоем тончайшего цемента. Едкая пыль оседает па лице, на потной спине, шее. От цемента тело начинает гореть, как будто всех нас посыпали толченым перцем.
Как только «Олеюиа» пришвартовалась к пирсу, на борт вбегает молодой невысокий негр в темно-синей куртке и зеленой кепке. На его рукаве краснеет повязка.
— Дружинник… — смеются ребята.
Но негр не дружинник, а метчмен — портовый служащий, который будет следить за порядком около судна и не пропускать на него посторонних.
Увидев капитана, метчмен приветственно помахивает рукой:
— Хеллоу, кеп Валентин!
«Кеп» приветливо кивает в ответ головой: они старые друзья. В последний заход в Дакар, в прошлом году, метчмен выглядел совершенно по-иному: кожа его лица была не черной, блестящей, как сейчас, а серой. На лбу и между бровей — крупные капли пота. Негр дрожал и зябко прятал шею в воротник куртки. Его мучила лихорадка.
«Хины…» — попросил он у русского капитана.
Валентин Николаевич дал ему лекарство, которое действует против лихорадки значительно лучше хины. На другой же день метчмену стало лучше. И вот теперь он жив-здоров и приветственно помахивает капитану рукой.
Деловито осмотрев теплоход, метчмен становится к трапу. Мы подходим поближе, знакомимся. Показав на зеленую кепку, Ахмед говорит:
— Сувенир… рошка Гришка.
Все ясно: какой-то русский моряк Гриша подарил Ахмеду, нашему новому знакомому, кепку.
Распахнув на груди куртку, Ахмед показывает еще два сувенира: значок «ГТО» второй ступени и «Альпинист СССР».
Пронзительно скрипнув тормозами, возле судна останавливается легковой автомобиль «фольксваген». Приехал еще один знакомый нашего капитана — шипшандлер Джон Булч. Он снабжает иностранные суда различными товарами и материалами. Особенность специальности сделала Булча настоящим полиглотом: он может разговаривать почти на десяти языках. В том числе и на русском, который он считает одним из труднейших языков; особенно его смущают труднейшие для произношения шипящие буквы «ш» и «щ». За то, что снабжением русских судов в Дакаре в основном занимается он, Булч, коллеги прозвали шипшайдлера русским консулом.
— Как дошли? Все о'кей? — говорит он Валентину Николаевичу и протягивает ему сильную загорелую руку.
Наконец все формальности окончены и можно отправиться в город. Сунув в карман сенегальские деньги с изображением полунагих негритянских красавиц, мы сходим с судна и идем по длинному бетонированному причалу.
Полдень. Тени затерялись где-то под ногами; жарко и душно, как в парилке. Только пахнет не вениками, а чем-то очень сладким, приторным. Как видно, где-то рядом с портом находится кондитерская фабрика. Вода у пирсов зеленовато-синяя, прозрачная. Около самой ее поверхности шмыгают стайки крупных, до полуметра, острорылых рыб-сарганов. А за ними наблюдают внимательные птичьи глаза. На мачтах затонувшего около самого пирса судна сидят несколько десятков черных, отливающих на солнце фиолетовым пламенем бакланов. У них тонкие, змеиные шеи и глаза, похожие на тщательно отполированные кусочки изумрудов в белой оправе. Иногда то одна, то другая птица срывается с мачты и как-то лениво плюхается в воду. Наверное, им не столько хочется поймать верткого саргана, сколько просто остудить свое перегретое солнцем тело. Вынырнув, баклан тяжело взлетает на мачту, долго, перебирая перепончатыми лапами, устраивается на ней, а потом расставляет крылья, чтобы просохли. В этот момент бакланы очень напоминают молчаливых, ушедших в созерцание своего внутреннего мира монахов: птицы совершенно равнодушны ко всему, что их окружает, — к пробежавшей с высунутым языком собаке, к проходящим мимо людям и ко мне, щелкающему затвором фотоаппарата.
Тут же, на каменной глыбе, торчащей из воды, сидят изящные, с черными хохолочками на голове белые чайки. Они более подвижны и значительно подозрительнее своих степенных соседей — бакланов. Услышав щелчок затвора, птицы нервно вскрикивают и устремляются ввысь.
За потопленным суденышком стоит армада яхт. Борта их сверкают белизной, надстройки окрашены в зеленый, красный, синий цвета; ослепительно блестит надраенная медяшка. На носу названия: «Жанна», «Брижитт», «Татьяна», «Мариетта»… Имена чьих-то жен, невест, дочерей. Яхты привязаны канатами к стволам старинных пушек.
Оставив яхты и укрощенные пушки позади, мы выходим за ворота порта. Около самой портовой ограды, спрятавшись в скудной тени каких-то корявых, с серой сморщенной корой деревьев, приютились десятки бедно одетых людей. Лица и кожа их тел такие же пыльные и серые, как кора скрюченных засухой деревьев. Завидев нас, люди оживляются. Они поднимаются с земли, отряхиваются, застегивают ветхие грязные рубашки. На их осунувшихся лицах жалкие улыбки: может, нужно поднести сумку? Фотоаппарат? Или проводить в город?..
Долго едем молча. Впереди громоздятся небоскребы. Но нас не радуют их прекрасные, стройные силуэты. Мы думаем о людях, которых встретили у дороги. Может быть, они строили эти многоэтажные дома. Но жить в них им не по карману — разве безработный может оплатить квартиру?
Дорога узкая и длинная. Справа — склады, слева — невысокие постройки с дымящимися трубами. Вдоль улицы стоят и сидят на тротуаре сухощавые люди в военной одежде. В руках у каждого — узда. А на узде — лошадь. Лошади стоят около людей, сонно опустив головы, отмахиваясь от мух длинными хвостами. Лошади поджарые, низенькие и длинные. Они очень напоминают гончих собак.
Сонные люди, и такие же сонные, неподвижные лошади. Это сенегальская кавалерия. Кавалеристы вывели своих лошадей подышать свежим воздухом. А заодно и сами на время покинули казармы и теперь мирно дремлют на раскаленном асфальте.
Внимательным взглядом путешественника, оказавшегося в чужой, далекой стране, я смотрю лошадям под ноги: где-нибудь здесь должны быть воробьи. Интересно, какие они, сенегальские воробьи? Вот, например, африканские вороны хоть и кричат так же, как наши — кра-а! — но в Африке они не серые, а черные, с белой грудью. А воробьи? Но воробьев не видно. Вместо них над асфальтом появляется большущая тень, и около задних ног одной собакоподобной лошади опускается гриф. Ни лошади, ни сонные кавалеристы не обратили на него никакого внимания.
Грифов мы видели и раньше: в Конакри, Такоради, Теме, Аккре. Днем они обычно спят на деревьях, крышах домов или просто на земле, в парках, а после обеда слетаются на городской базар, роются в мусоре, отыскивая выброшенную кость или протухшую рыбью голову.
Оставив позади лошадей, дремлющих конников и скучающего грифа, мы выходим на небольшую площадь. В центре ее возвышается на специальной тумбе полицейский-регулировщик в пробковом шлеме, надвинутом на самые глаза. Регулировщик ловко, как фокусник, играет своей белой палочкой: взмахнет — и поток машин мчится по дороге, пересекая площадь наискосок. Снова взмах белой магической палочкой — и автомобили, скрипнув тормозами, замирают на месте.
Жарища. От нестерпимых солнечных лучей кажется, что вот-вот вспыхнет или вздуется пузырями кожа, а регулировщик одет в черный суконный китель, в котором не будет холодно даже во время небольших морозов. Китель глухо застегнут на бронзовые пуговицы; поверх кителя — белая портупея с пустой револьверной кобурой.
— Ну, куда? Как ближе в город? — спрашиваю я у Николая.
Тот не успевает ответить: регулировщик, как бы угадав, что нас интересует, показывает палочкой на одну из улиц. И мы отправляемся по ней.
Первое, что бросается в глаза в начале улицы, — это громадный фирменный магазин по продаже автомобилей. Не один, а три под одной крышей. Это отделение трех конкурирующих крупнейших фирм: французской «Ситроен», американской «Форд» и западногерманской «Фольксваген». За громадными зеркальными окнами плотными рядами стоят новенькие автомобили: старомодные, с крыльями и навесными багажниками «ситроены»; длинные, с мощными двигателями, сверкающие пластмассой и никелем «форды» и похожие на божьих коровок малолитражки из Западной Германии. Яркие рекламные плакаты уверяют покупателя, что в этом (французском, американском, немецком) магазине ему посчастливится приобрести лучшую автомашину. Французы убеждают посетителя надежностью своей машины, американцы — современностью и скоростью, а немцы — дешевизной и экономичностью.