На этот раз мы с егерем действовали согласованно, договорившись слегка приглушить зверя, чтобы освободить из капкана, но не убивать. Я передал ему батик, а он вложил в мои руки заряженную двустволку.
– Если он укусит меня – стреляй! – проговорил Тимофеич полушепотом, сверкнув огненными зрачками.
Я едва успел открыть рот, чтобы что-то возразить, но его действия как всегда были стремительны до безумия. Мое волнение нарастало.
Егерь кошачьей поступью приблизился к барсуку и резко размахнулся, чтобы ударить его по голове, но почему-то промахнулся и ударил по спине. Барсук вырвался из капкана сам и, как безумный, бросился в мою сторону, минуя егеря. В испуге я отскочил и в то мгновение, когда он почти коснулся моего сапога, выстрелил в него. Слава богу, я промахнулся, но мощной волной, идущей от ружья, барсука опрокинуло на спину. Сделав несколько оборотов вокруг себя, он наконец забежал в свою нору.
Обратно мы шли молча, пока я мысленно приходил в себя. Близились сумерки, когда мы услышали шум летящей в небе стаи уток. Подняли вверх глаза, а вслед за ними летела огромных размеров птица с длинной шеей и размашистыми крыльями. При этом у нее была небольшая голова, а тело как будто покрыто рыбьей чешуей, что придавало ей сходство с летающим птеродактилем, каких я видел на иллюстрациях.
– Много живности населяет это место. Лучше никому не рассказывать, – сказал егерь, заводя мотоцикл.
По его смущенному выражению лица и размягченному голосу я понял, что он чувствует себя виноватым. Я же был невероятно зол на себя и не мог поверить, что по команде егеря выстрелил из ружья. В это мгновение я почти возненавидел его и твердо решил завершить свое «ученичество». Мне претило, что за один только день, проведенный с егерем, я чуть не пристрелил барсука и вдобавок помог убить косулю, по которой, наверное, сейчас плакали ее дети.
Этот случай заставил меня через два дня уехать из деревни, и я не дал Тимофеичу никаких объяснений. Правда, тут же пожалел о поспешности своего побега. Отчего-то во мне начала нарастать жалость к этому несчастному человеку. Это чувство усилилось после моего возвращения к учебе, когда я узнал из телефонного разговора с теткой, что Тимофеич бросил егерские дела и ночи напролет просиживал в компании деревенских охотников. Ко всему прочему, воспоминания о его Острове не давали мне покоя.
Спустя семь лет я приехал к егерю уже аспирантом. Двор Тимофеича зарос травой и опустел. Я уже не видел здесь ни рыболовных снастей, ни охотничьих шкур на стене сарая, ни перевернутой лодки. Будка Монгола опустела – егерь признался, что застрелил пса из жалости, когда тот заболел, оглох и стал от бессилия скулить. Дом был совсем запущен, и сестра навещала его не чаще прежнего.
Передо мной стоял уже не егерь, а хрупкий старик, переставший носить в фуфайке нож, оставивший от прежнего себя лишь усмешку в уголках карих глаз. Гордость и превосходство над деревенскими, которые ранее угадывались в каждом его слове и движении, куда-то исчезли. Что-то внутри него надломилось. Мне вдруг стало тревожно, что теперь кто-нибудь из старых врагов обидит старика или чем-нибудь ему навредит. А вот яблони в его саду еще больше подросли и окрепли. Дотронувшись до их коры, можно услышать гудение внутренних соков. Листья трепещут на ветру, как встревоженные зеленые бабочки. Тимофеич неподдельно нежным взглядом оглядывал их. Тогда я понял, что он больше никогда не возьмет в руки ружья.
На следующий день после ночевки у него я вернулся в город с ощущением тревоги. Как оказалось, неслучайно. Я получил от тетки сообщение, что егерь покинул дом, сказав, что собирается проведать жену. А через неделю она сама появилась в деревне для того, чтобы искать его. Тимиофеич больше не появлялся в деревне. Он просто исчез в одном из лесов. Никто не знал, где именно, но, говорят, в последний раз его видели направляющимся в сторону Сержантского леса.
Я вспомнил, что именно в этом направлении располагался остров, названный мной Карим по цвету глаз егеря. Но я остаюсь единственным, кто верит в его существование и видел своими глазами. Егерь же направился туда найти что-то потерянное в таинственных лесах, а он всегда достигал своей цели. Должно быть, он задумал лечь на полотно травы и дать себя на растерзание лесному зверю? Почему же нет, ведь ему было свойственно безумие.