— Тогда… — я сглотнула, вместе с ним съезжая по стенке на пол и не обращая внимания на острые иглы боли. Анестезия отошла, открывая мне всю прелесть, весь спектр неприятных ощущений. Только мне сейчас на это было глубоко и откровенно наплевать.
— Я прошу прощения за то, что не смог тебя защитить, — меня затащили на колени, пряча лицо на плече, осторожно касаясь губами кожи. — Я не думал, что она решится прийти сюда. Вроде бы все просчитал, все проверил, но…
— Безумие не подчиняется логики, — криво усмехнулась, вспоминая, как раз за разом сама пыталась предугадать поведение собственной матери. И ошибалась, снова и снова, получая очень горький и весомый опыт от этих ошибок.
Много позже, вопрос заданный украдкой преподавателю, открыл мне глаза. Я не была дурой, я все делала правильно, я просто не была сумасшедшей и поэтому не могла увидеть мир таким, каким видела его она. И понять ход ее мыслей.
Вот такой вот коленкор.
Снова вздохнула, рассеянно проведя рукой по вьющимся волосам Эрика. Пропуская сквозь пальцы мягкие, шелковистые пряди. Прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что я чувствую, что хочу сказать, в ответ на такое признание. На то, что друзья поддались чужому очарованию и рассказали все, как есть, не став кривить душой. На непрошенную помощь, план, включавший открытую провокацию и то, чем все в итоге закончилось. Пыталась и…
Не находила. Глупое сердце билось ровно и спокойно, пальцы давно перестали дрожать, а в душе царило тепло и приятное опустошение, сменившее клубок бурных эмоций, бивших во все стороны. В конце концов, я не могу ставить ему в вину то, что он хотел мне помочь. Не могу обвинить его в том, что мать как всегда поступила так, как хотела, в очередной раз чуть не разрушив мою устоявшуюся, мирную жизнь. Не могу.
Да и не хочу, если уж совсем честно. Эта страница жизни действительно подошла к концу, окончательно и бесповоротно. Так стоит ли винить единственного человека, который наплевал и на мое упрямство и на мою гордость, просто делая то, что считал нужным?
Несмело улыбнулась, потянув за волосы на затылке, заставляя Эрика поднять голову и посмотреть на меня. Погладила щеку, легко очертила контур носа и честно, шепотом, доверчиво проговорила:
— Я тебя люблю. И будь, что будет…
— Каркуша…
Видеть, как светлеет его лицо, как широко улыбается этот невозможный кудрявый наглец, мягко целуя меня в ответ на это признание, было чем-то невероятным. Щекочущим нервы, заставляющим смущаться и краснеть. И я не хочу думать, чем бы это все закончилось, если бы наше уединение не нарушил один из врачей, сообщив, что полиция желает задать нам несколько вопросов.
Увы, представителям правопорядка как-то нет никакого дела до того, что у нас тут, можно сказать, судьба решается.
Последовавший за этим допрос, нудный и вытянувший все моральные и душевные силы, плавно перетек в медицинское освидетельствование. Там меня вертели из стороны в сторону, что-то записывали, делали снимки, после чего вновь отдали на растерзания для очередного сеанса вопросов. Я стоически терпела, наотрез отказавшись разбудить брата и позволить задать ему некоторые вопросы. Как законный представитель его интересов, я со всей оставшейся у меня вежливостью и любезностью заверила, что моих показаний будет достаточно. Вместе с показаниями очевидцев и записями камер видеонаблюдения, этого хватит, что бы отправить мою так называемую родительницу на освидетельствование.
Что-то мне подсказывает, что в этот раз разыграть милую и добрую, а главное психически здоровую женщину у нее вряд ли получится. Тем более, что судя по тому, как задумчиво щурился Эрик, глядя на полицейских, кое-кто лично проследит, что бы ее упрятали далеко и надолго. Желательно, на всю жизнь.
И нет, моя совесть по данному поводу молчит, не напоминая о своем существовании. К этому человеку у меня не осталось ничего, кроме презрения и брезгливости. Увы, суровая правда жизни, не более того.