В теологии и танатологии Сен-Поль был слаб, но трезв и честен в самооценке. Приходилось признать, что если бы Мартину было позволено тешить себя картинами земной жизни, он бы не расточал своё внимание на него, Сен-Поля, пусть даже и с корой. Пялился бы, покуда хватало сил, покуда не повылазят глаза, на Карла. Как он спит, как ест, как ходит по нужде, как волочится за барышнями – стало быть, это он только для отвода глаз за ними волочится? Чтобы все думали, что он, в то время как он.
Вид распростертого Мартина, убиенного мальчика, возлюбленного мальчика, вновь раскинулся настойчивой голограммой перед взором Сен-Поля. Зачем Мартин нацарапал эту гадость перед смертью, зачем вообще было закалываться? И снова зависть, черная и тоскливая. С готовыми ответами. Оттого что размолвка. У них была размолвка, ссора, кто-то кому-то изменил, скорее Шароле, он такой, а Мартин решил отомстить. Шароле отказал ему в ложе, Мартин отказал себе в жизни, чтобы Карлу отказали в уважении, чтобы молодой граф побарахтался в болоте вселенского презре-осуждения, чтобы нажрался им как следует. Чтобы испил из моря урины, выливаемого на него теми, у кого такая профессия – задирать над поскользнувшимися ножку. Чтобы Шароле вкусил пуританского «фе», на которое сам Мартин был неспособен. Вот зачем. Именно за этим.
Используя руку как клешню, Сен-Поль смел все достойные совместного с собой изгнания цацки со стола в коробку, а кору положил в кошелек, притороченный к поясу. Подушил за ушами, под мышками, прилизался, оделся.
– Монсеньор, я весь в Вашем распоряжении, – отрапортовал один из семи свирепых клевретов.
– Возьми вот это, – Сен-Поль передал ему коробку, куда уже на ходу встромил флакон с духами. Хороший запах. – Ждите меня у западных ворот. Отправляемся сегодня же и не вздумайте надраться. Повешу.
– Никак не вздумаем! (надраться). Не надо! (вешать).
– Всё, – властно сказал Сен-Поль.
Окинув сентиментальным взглядом комнату, Сен-Поль застегнул плащ и приложился к распятию.
5
Прием в честь Оливье был Карлу истинно безразличен. Он о нем не вспоминал. Когда некто говорит «Я не хочу туда идти, потому что мне всё равно» – это ложь, которую выдает «Не хочу». Оливье или не Оливье. Карл всё равно пришел бы. По привычке. Есть такая привычка – ходить на приемы.
Карлу было охота почесать языком, но Луи не было рядом. Ему по рангу не положено.
Гостей рассадили по-дурацки. На детских утренниках, а также и на повседневных трапезах дедов и прадедов расположение гостей подчинялось правилу «мальчик-девочка-мальчик-девочка». На этом приеме было что-то похожее: «француз-бургунд-француз-бургунд». На всех французов не хватило, но Карлу в соседи достался один такой. Дворянчик. В иное время Карл с ним рядом и не высморкался бы, тоже мне персона.
Самого Оливье залучил к себе герцог Филипп, секретаря Оливье взяли в оборот папины титулованные собутыльники. Сен-Поль обрабатывал сухопарого Эсташа де Рибемона с римским профилем. С него бы монету чеканить. Приписанный к Карлу француз зовется Обри де каким-то. Де Клеман, что ли? Его единственное достоинство – молодое жизнелюбивое брюшко. Все жуют.
– Не откажете ли Вы мне в любезности? – спрашивает Обри.
– Как я могу! – вяло реагирует Карл, отирая пальцы о скатерть самым изысканным бургундским манером.
– Тогда передайте мне блюдо с трюфелями.
Карл осматривает стол. Которое из них с трюфелями? Он нюхает все, до которых может дотянуться, по-черепашьи вытянув шею. Находит. Передает блюдо Обри. Тот кокетничает:
– Не могу устоять перед трюфелями.
Грибы образуют конус на его тарелке.
– А Вам?
– А мне не надо, – с подозрительной серьезностью отвечает Карл. – Они, по-моему, пахнут псиной.
Обри поворачивается к Карлу всем брюхом.
– Да? А почему? – спрашивает он вместо того, чтобы просто принюхаться.
– Потому что их псы собирают, – поясняет Карл с таким усталым видом, будто приводил это объяснение сотни раз прежде.
– Собирают? – Обри очень стесняется.
– Ага. Трюфель – под землей, его никто не видит. Собаки ходят и ищут, а потом лают поварам, что нашли и готовы обменять их на мясо. Один трюфель на одну отбивную. А если повар жадный и собаки это знают, они могут ещё и помочиться втихаря на найденные трюфели.
– Вот как? – Обри сник. Он не мог определить: Карл хамит, шутит, говорит правду или фабулирует.
– Именно! – Карл разделывал жаворонка, начиненного перченым крыжовником.
– Так Вы не советуете?
– Почему же? Советую.
Обри растерянно смотрел в свою тарелку. Его ноздри бесшумно вздымались, словно крылья птицы.
– Отличная музыка, – сказал Обри, когда вступили музыканты, через полчаса.
Карл окинул взглядом застолье. Замаслившиеся лица. Отец шепчет на ухо Оливье, никто уже не ест. Пятая перемена блюд. «Нужно внести пропозицию, – думает Карл, – во время пятой перемены блюд подавать невидимую пищу, чтобы не искушать никого». Симпатичные пажи разносят напитки. Французы произносят здравицы и дипломатические благоглупости. Весь честной народ. На златом крыльце сидели. Дворянское собрание в полном составе. У отца удивительно жирные волосы.
– Монсеньоры, да будет дорога французских гостей легка, как подагра герцога Савойского! – в качестве алаверды провозглашает подвыпивший Филипп Добрый, Филипп Прекраснодушный.
Гомон на секунду затихает, чтобы возобновиться с удвоенной силой. Все подымают кубки и пьют за савойскую подагру.
Столы стоят разомкнутым каре. Строй Ганнибала при Каннах, вывернутый наизнанку. Вот если бы сейчас стол исчез или стал прозрачным, сколько интересного можно было бы увидеть. Чья-то рука гладит колено соседки, кто-то выливает вино под стол, чтобы некстати не забуреть, кто-то крутит фиги, выставляет факи, крошит на пол хлеб просто так, треплет собацюру, а заодно вытирает об неё пальцы, передает записочки, пожимает чужие запястья в условном пре-фрикционном ритме. Но нет, доподлинно ничего не видать. Спектакль скрываем занавесом, всё, что под столом – скатертью. Остальное скрывают одежды.
6
Жювель вымыт, одет во всё чистое и теперь наконец похож на того, кем он был ещё сорок дней назад – на графского парасита, слугу и негодяя.
Всю ночь тевтоны продержали его привязанным к кровати, но Жювель и не думал бежать. Хотя мог бы ужом выпутаться из веревок, прихватить свои деньги и поминай как звали. Он этого не сделал.
Гельмут ещё вчера пронюхал, какой праздничек будет сегодня, и поэтому не побежал с раннего утра козырять Жювелем перед Филиппом, как мог бы поступить на его месте Иоганн. Поэтому Гельмут и был главным, а Иоганн второстепенным, а Дитрих желал провалиться им обоим под землю. Таким образом, Дитрих самоисключался из иерархической нумерации и третьим назван быть не мог, хотя в действительности таковым являлся.
Целый день Иоганн дрессировал Жювеля. Когда тот смог наконец без запинки выговорить «Итак, я та самая заблудшая овца, которая по диавольскому наущению моего хозяина, графа Сен-Поля, положила конец вознесению юного Мартина через порчу механики», Гельмут честно вручил ему монеты.
Он хотел сказать что-то ободряющее, но не нашелся. Дай Жювелю арбалет – выйдет отпетый арманьяк, дай глиняную птичку – сельский придурок, дай Сен-Поля – и получишь мертвого Сен-Поля.
7
– Послушай, Жювель, ты хотел бы убить своего хозяина? – спрашивает Гельмут без всякой задней мысли. Роковые кресты на тевтонских плащах, обжимая подконвойный серый балахон Жювеля, движутся по направлению ко дворцу.
– Ни к чему, – Жювель, насколько Гельмут научился понимать его, не врет.
У распахнутых дверей зала никого. Никаких алебардистов, меченосцев, пэров Круглого Стола, грифонов и дэвов. «Вот она, Бургундия, – думает Дитрих, – страна без стражи. Приходи и бери. Приходишь и берешь. А она пожирает тебя, одевает в свои шальвары и пурпуэны, душит египетской амброй – два флорина понюшка – хлюпает своими женскими частями, а потом варит тебя в извести. Кости крадет.»
8
Они вошли. Карл, наклоняясь к уху Обри, доверительно сообщил:
– Вот, извольте полюбопытствовать, выписали немецких жонглеров. Сейчас изобразят.
Жювель откидывает капюшон. Сен-Поль с тревогой смотрит на Оливье.
Тевтоны входят в центр разомкнутого каре столов. Кто начнет первым – Филипп или Гельмут? Первый не понимает, кого с собой притащили тевтоны, второму душно после прогулки под свежими дижонскими звездами.