«Последняя ночь меня страшно измучила; я почти без сил… Мы выступили в сумерки, и когда проходили в темноте через высокий сосновый лес, то звезды блестели между деревьями, как рождественские свечи… Мы начали разрывать кладбище. Во тьме черной ночи звезды исчезли. Снимать дерн с могил — невыразимо тяжело. При каждом ударе лопата высекает огонь, который слетает с нее снопом светляков. Падающей земли не слышно. Вдруг заступ глухо обо что-то ударяется опять гроб. Тяжелый запах тления. А кругом — трескотня ружей и совсем близко пролетают пули с противоположного берега Двины; из ближайшего русского окопа доносится резкий шум от разрывных снарядов, у которых гулу взрыва предшествует треск выстрела (для нашего уха). Русские применяют в изобилии разрывные снаряды (ружейные гранаты) — очевидно американского изделия — причиняющие страшные раны. Я прополз до прибрежного выступа и увидел в первый раз широкую серебристую поверхность реки. Пули ближайших русских постов просвистели мимо ушей». — Так пишет Либкнехт в письме от 9 октября 1915 г.
«Мое здоровье немного изменилось к худшему. Во время работы и ходьбы меня охватывала несколько раз сильная слабость… Меня направили к батальонному врачу доктору Р., который пошлет меня завтра в митавский лазарет, а оттуда, возможно, еще дальше — на поправку. Я охотно вернулся бы к товарищам, чтобы до конца изведать вместе с ними все муки фронта» — сообщает Либкнехт в письме от 30 октября 1915 г.
«Мое здоровье, вследствие напряженной работы, немного расшаталось; я нахожусь уже несколько дней в штаб-квартире и сегодня поеду в лазарет, вероятно в Митаву. Совсем как в первый раз в сентябре, ротный командир послал меня опять к батальонному врачу…
«Однажды ночью, когда мы пилили в лесу деревья, — холод пронизывал до костей — я потерял сознание. Затем это случилось еще раз после отступления русских через Двину, в тот момент, когда нас направили на новое место для работы.
«Мы шли по дороге, которая вела через захваченные нами русские позиции, — настоящие подземные лабиринты, сооруженные весьма искусно и удобно. Теперь, естественно, они во многих местах разрушены. Нам попадались трупы людей; они валялись в мерзлой грязи, свернувшись, как черви, или с распростертыми руками, словно хотели прильнуть к земле или обнять небо, — спастись от смерти. Одни лежали лицом вниз, другие смотрели вверх. Некоторые совсем почернели. Боже мой! Сколько видел я за это время убитых немцев, помогая снимать с них вещи — последние воспоминания для их жен и детей» — говорится в письме от 31 октября 1915, г.
«Сегодня приехал, наконец, автомобиль, который должен завтра нас увезти — вероятно в Шавли, а может быть в Митаву, еще неизвестно… У меня еще много работы — и как я ни слаб, а не могу ни на минуту оставаться спокойным. Что-то будет?»
И — приписка: «Я — на этапном пункте. Поголовный разврат сверху донизу. Роскошная жизнь и произвол власти заключили здесь губительный союз». — Таков заключительный аккорд последнего письма Либкнехта с фронта за 1915 г. (письмо от 31 октября 1915 г. к жене).
Так рисуется из писем Либкнехта (повторяем, в нарочно смягченном — для успокоения родных — виде), так сказать, бытовая жизнь его на фронтах в 1915 г.
Присмотримся теперь в политической стороне его пребывания на фронтах — насколько она обрисована в уцелевших письмах.
Приехав в начале июня 1915 г. к месту расположения управления 4-го округа, Либкнехт отмечает:
«Солдаты — все берлинцы и большею частью товарищи по партии».
«Со мной обращаются осторожно. С товарищами у меня прекрасные отношения» (письмо от 23 июля 1915 г.).
«Я встретил несколько знакомых ландштурмистов, положение которых поистине потрясающее. Всем здорово надоело это свинство» — пишет Либкнехт 23/IX—1915 г. Повидимому, среди «партийных товарищей» из рядовых рабочих, встречавшихся Либкнехту на фронтах, господствовало тоже настроение против войны. В одном только случае (о нем — см. ниже) Либкнехт отмечает другое: нашлись «товарищи», которые сделали донос на него. Рядовые же солдаты с.-д. на фронте всюду окружали Либкнехта любовью и вниманием. «Не беспокойтесь обо мне. Товарищи носят меня на руках. Из всех частей они прибегают ко мне и шлют все, что у них есть», — пишет Либкнехт 8 октября 1915 г. «Сейчас я сижу у соседних пулеметчиков— партийных товарищей — в теплом прикрытии» (письмо от 9 октября 1915 г.).
А вот несколько чрезвычайно интересных отрывков из области взаимоотношений с офицерством:
«Как только я сюда приехал, меня сейчас же посетили несколько офицеров, в том числе два принца, чтобы потолковать со мной под грохот пушек. Я был с ними совершенно откровенен, и это было очень забавно. Я сказал им в глаза всю правду, а мне, в свою очередь, пришлось выслушать от них признание в германо-австрийском нападении и апологию убийства кронпринца в Сараеве, которое они считали истинным благословением неба; они беззастенчиво защищали завоевательную политику, причем один из них прямо заявил, что он работал много лет для подготовки войны, которая должна продолжаться еще год или два».
Рассказ этот содержится в письме Либкнехта от 23 сентября 1915 г.
«… Несколько дней тому назад один ротмистр спросил меня, как мне нравится моя работа, — я как раз таскал навоз. Я ответил: «Ничего, если бы был мир»… — «Да, — прервал он меня, — тогда, разумеется, вы эту работу не делали бы». — «Напротив, — возразил я, — именно тогда я и делал бы ее очень охотно». Ротмистр был поражен. «Значит, теперь вы делаете ее неохотно?» — «На войне я ничего не могу делать охотно, — сказал я, — мне неприятно все, что идет ей на пользу». Он, кажется, до сих пор не успокоился… Теперь три часа дня. Через час с четвертью мы отправимся рыть землю, а пока что надо почистить картофель на завтра. А у меня, кроме того, своя работа: проект «Международного социалистического института». Я почти окончил ее, хотя вся она мало продумана и полна несовершенств. Но медлить больше невозможно».
Этот эпизод описан в письме Либкнехта от 8 октября 1915 г.
«Меня вызвал[6] из батальонного штаба и заявил мне: «Нам сообщили, что вы ведете среди своих товарищей пропаганду против церкви. Я этого допустить не могу: окружное управление — почва нейтральная. Я должен вас просить (официально) прекратить это занятие. Говорят, что вы подкрепляете свои доводы против религии еще тем, что таким путем можно содействовать окончанию войны; это можно легко истолковать, как возбуждение к мятежу. — (Я возражаю). — 'Я говорю вам это с самыми лучшими намерениями; как я сам отношусь к церкви, это в данном случае не существенно. Мое понимание войны приближается к вашему и в глубине души я симпатизирую пацифистским идеям. Вы, вероятно, догадываетесь, что вы окружены шпионами, которые обо всем доносят: значит, необходима осторожность. Кроме того, я знаю, что саперный штаб-офицер далеко к вам не расположен. Я сам слышал, как он по случаю вашего последнего отпуска сказал: «Если бы он там разгуливал в штатском, я его непременно бы арестовал». Будьте настороже».
«Приехал батальонный командир и вызвал меня. Он слышал, мол, о моей пропаганде против церкви. Это недопустимо. Ему важно быть со мною в хороших отношениях, чтобы иметь право сказать, что я вел себя безупречно. Он этому делу не даст дальнейшего хода и будет считать, что узнал об этом частным образом. Но я не должен забывать, что многие мои товарищи разыгрывают передо мной роль добрых друзей, а за моей спиной говорят против меня и пишут на меня доносы. Конечно, он не возражает против того, чтобы я беседовал с отдельными лицами, взгляды которых мне известны, — ведь и он сам имел со мной подобные же разговоры и при случае опять обратится ко мне с некоторыми вопросами, когда я вернусь из рейхстага. Но только — чтобы не было «агитации»… Он сказал еще: «Вы не должны забывать, что ваши письма могут быть вскрыты: это разрешается (для предупреждения бунтов и возмущений). Подвергались ли вы этому, не знаю. Но вы должны со всем этим считаться. Однажды (в штабе батальона) говорили о том, что ваша жена за границей и что вы переписываетесь с ней при помощи условного адреса».