И действительно, отзывы, которые давались об «антипатриотических» выступлениях Либкнехта в прессе Антанты, были весьма любопытны с точки зрения классовых оценок. С одной стороны, газетам Антанты очень хотелось использовать выступления Либкнехта против Германии — ведь во время войны все средства хороши: и щекотать Польшу обещаниями независимости, и подымать Ирландию на восстание против Англии, и раздувать слухи о стачках у неприятеля, о недовольстве «его» рабочих и т. п. Но с другой стороны, газеты Антанты боялись много говорить о выступлениях Либкнехта против германских империалистов, ибо они чувствовали и сознавали, что пример будет заразителен, что рабочие и солдатские массы легко переведут слова Либкнехта с «немецкого» языка на французский, английский и т. д.
Крайне характерны были оценки либкнехтовских выступлений, дававшиеся в Наших русских национал-либеральных изданиях — «Русской мысли», «Речи» и др. Струве и К° решительно предостерегали против попыток использования речей Либкнехта, направленных к разоблачению германского империализма, видя в них «интернациональный яд». Наиболее «сознательные» (в классовом смысле) русские национал-либералы — именно потому, что они жили и подвизались в стране, где социальная почва была более всего накалена и где революция была близка — отметали попытки мелкого «использования» выступлений Либкнехта против германского империализма и открыто подчеркивали (во время войны!) солидарность интересов империалистов всех стран (в том числе и германских) против Либкнехтов всех стран. В «Русской мысли» Изгоев писал, что «малочисленные единомышленники Карла Либкнехта и Розы Люксембург являются людьми, не имеющими чувства долга перед своей родиной… Надо оказать, что поведение германской социал-демократии законно и разумно, как законно и разумно поведение с.-д. Франции, Бельгии и Великобритании. Наоборот: К. Либкнехт и Р. Люксембург совершают объективно крупную ошибку, обнаруживая отсутствие представления о времени и месте» («Русская мысль», 1915, IV, стр. 12). Вот она, «международная солидарность» буржуазии всех стран во время самой войны!..
О себе самом К. Либкнехт в упомянутом контр документе говорит: «Мне не в чем оправдываться. Я просто заявляю, что я — социалист-интернационалист и стою за политику, которую уже много лет веду совершенно открыто. Я не беру назад ни единой буквы из моей брошюры, из лозунгов: «Долой правительство! Долой войну!», из моего заявления от 3 мая, из всего, что было мною сказано в парламенте и что вызывало яростный вой моих врагов. Оправдываться мне не в чем».
Вот как разговаривал Карл Либкнехт со своими врагами, находясь у них в плену.
6 июня 1916 г. Либкнехт вносит письменное предложение об освобождении его из-под стражи:
«Предлагаю отменить приказ о взятии меня под стражу от 3/V с. г. Следствие закончено, следовательно освобождение мое из предварительного заключения не может нанести ущерба его интерсам.
В интересах воинской дисциплины не вижу надобности держать меня в тюрьме.
О побеге не может быть и речи. Вряд ли кому придет в, голову парадоксальная мысль, чтобы у меня могло явиться желание уклониться от суда.
Солдат рабочего батальона Либкнехт».
7 июня это ходатайство об освобождении было отклонено.
10 июня Либкнехт посылает в суд новый дополнительный разбор предъявленного ему обвинительного акта, подвергая осмеянию каждую фразу его и не оставляя от него камня на камне.
«Обвинение оспаривает империалистический характер войны и наличность немецких завоевательных планов. Пусть оно справится об этом у антрепренеров марокканской политики и «тигрового прыжка» в сторону Агадира — в германском генеральном штабе, у германского кронпринца, у г. фон Тирпипа, у статс-секретаря Вольфа, в Дейче Банк и прочих крупных банках, у представителей металлургической промышленности… Справьтесь также у баварского короля с его династическими стремлениями и, первым делом, — у «адмирала Атлантического океана» и у имперского канцлера».
В этом заявлении Либкнехт открыто проповедует братание солдат на фронте. Разве авторам обвинительного акта не известно, пишет Либкнехт, что «начальникам нередко приходится с револьвером в руках гнать солдат в бой? Что не только отдельные и мелкие части, но сплошь и рядом крупные воинские части отказываются, далее принимать участие в этой кровавой бойне, в штурмах и т. п.; что в позиционной войне у немецких солдат очень часто завязываются почти товарищеские отношения с противником, что против этого братания приходится издавать специальные приказы по армии и что с ним борются частыми переводами воинских частей с одного места на другое?».
Не забудем, когда и где Либкнехт пишет эти слова: в 1916 году, — в военной тюрьме Вильгельма Второго!
«Обвинение укоряет меня в «уничижительном отношении к нашим храбрецам». Это я-то уничижаю их! Тем, что призываю их выйти из своего теперешнего недостойного состояния? Тем, что я беспощадно раскрываю им глаза на те бессовестные злоупотребления, которые проделывают над ними их правители, и на то, как унижают их правящие ими при помощи трехстепенной системы выборов?
«Могу ли я почитать своим долгом служение империализму, объединившему в себе все силы, враждебные пролетариату?..
«Я, принципиально отвергающий классовое общество, войну и милитаризм, не признаю никаких заповедей и запретов, которые идут вразрез с моим политическим и общественным долгом, в том числе и заповеди: «Убивай ближнего»…
«Я знаю, что со мною мыслит заодно множество пролетариев на фронте и в тылу, на родине, и что число их все растет. Канцлер недавно пригрозил, что «с тем, кто стоит за Либкнехтом, народ сведет счеты после войны», — я же уповаю, что народ сведет счеты совсем не с нами, а с другими, — и, надо надеяться, полностью и не дожидаясь конца войны…»
Таков. этот замечательный документ, каждое слово (которого — вызов империалистским разбойникам и призыв к братьям по классу.
В заявлении от 11 июня 1916 г. Либкнехт просто «дразнит» цепных псов вильгельмовской юстиции: «Еще раз повторяю выраженное мною 29 мая удивление по поводу того, что обвинение вдвойне ослаблено. Как ни старались доказать, что я только пытался совершить преступление, но на самом деле не совершил его, это совершенно не удалось».
«К чему такая сдержанность после того, как найдено было возможным предъявить ко мне обвинение по § 89 угол. ул. и § 57 воен, ул.? Еще раз требую, чтобы обвинение было последовательным и держалось по крайней мере приведенных им пунктов обвинения»— кончает это заявление Либкнехт.
20 июня Либкнехта под конвоем троих (агентов уголовного сыска и члена военного суда в закрытом наглухо автомобиле везут на его квартиру, чтобы дать ему возможность разыскать материал, в котором он нуждался для судебного процесса. На завтра же Либкнехт пишет новое заявление суду, где в ярких красках описывает поведение «охраны» на квартире у обвиняемого и заодно предсказывает, что самый процесс судьи, конечно, захотят вести (при закрытых дверях.
«Причины этого прятанья от света вполне понятны. Сам я чувствую потребность в свете, но меня не запугают и мраком» — кончается это заявление.
21 же вечером он посылает обширное «дополнительное» заявление, в котором вновь «дразнит» судейских псов. «Посмотрим, соберется ли наконец обвинение с духом и признает ли «государственную измену» совершенной». Далее следует подробное описание голода, свирепствующего в дорогом отечестве, переполненных тюрем, издевательств над солдатами. И все это — в самом резком, в самом бичующем тоне…
Наконец, приближается день «суда».
Либкнехт знает, что суд будет «закрытым», что говорить не дадут, а сказанное во всяком случае не будет (застенографировано. И вот он изготовляет специальное письменное заявление военному суду, написанное просто, ясно, вразумительно, — так, чтобы его понял каждый рабочий. Из него необходимо привести побольше выдержек.