Бруно Бауэр утверждал, что государство сплачивает атомы гражданского общества, а Маркс, возражая на это, объяснял сплоченность атомов тем, что они атомы только в представлении, на небе своего воображения; в действительности же они существа, чрезвычайно отличающиеся от атомов, то есть не божественные эгоисты, а эгоистичные люди. «Только политическое суеверие воображает еще в наши дни, что необходимо, чтобы гражданская жизнь сплачивалась государством; на самом деле происходит обратное: гражданское общество является оплотом для государства». На пренебрежительные слова Бауэра о значении промышленности и природы для исторического познания Маркс отвечает вопросом: полагает ли критическая критика, спрашивает он, что она подошла хотя бы к началу познавания исторической истины, пока она выключает из движения истории теоретическое и практическое отношение человека к природе, естественные науки и промышленность? «Так же, как она отделяет мышление от чувств, душу от тела, так отделяет и историю от естественных наук и промышленности и видит место зарождения истории не в грубо материальной производительности на земле, а в облаках на небе».
Как Маркс заступился перед критической критикой за Французскую революцию, так Энгельс вступился за английскую промышленность. Ему пришлось при этом иметь дело с молодым Фаухером, который из всех сотрудников «Всеобщей литературной газеты» еще более других считался с земной действительностью. Любопытно читать, как метко Фаухер разъяснял тогда капиталистический закон о заработной плате, который двадцать лет спустя, при выступлении Лассаля, он посылал в преисподнюю, называя его «гнилым рикардовским законом». При всех грубых ошибках, в которых его уличал Энгельс, — Фаухер в 1844 г. не знал, что английские коалиционные запреты уничтожены были в 1824 г., со стороны Энгельса были также и придирки к словам; а в одном существенном пункте ошибался и Энгельс, правда, в другую сторону, чем Фаухер. Последний вышучивал билль о десятичасовом рабочем дне лорда Ашли, говоря, что это «ничтожная срединная мера», которая не подрубит дерево ударом топора; Энгельс же принимал его за выражение — правда, по возможности наиболее мягкое — определенно радикального принципа, ибо он не только заносил топор над внешней торговлей и тем самым над фабричной системой, но и глубоко подрубал ее корни. Энгельс, а вместе с ним и Маркс видели тогда в билле лорда Ашли попытку наложить на крупную промышленность реакционные оковы, которые будут неминуемо всегда разбиваться на почве капиталистического общества.
От своего философского прошлого Энгельс и Маркс освободились еще не вполне; с первой же строки предисловия они выдвигают «реальный гуманизм» Фейербаха против умозрительного идеализма Бруно Бауэра. Они безусловно признают гениальные выводы Фейербаха, видят его заслугу в том, что он создал великие и мастерские основные положения для критики всякой метафизики, что он поставил человека на место всякого старого хлама, в том числе и бесконечного самосознания. Но через гуманизм Фейербаха они идут дальше к социализму, через абстрактного человека — к историческому, и с изумительной проницательностью разбираются в хаотически бушующем море социализма. Они раскрывают тайну игры в социализм, которой тешилась сытая буржуазия. Даже нужда и бесконечное человеческое падение, вынужденное принимать милостыню, служат на потеху денежной и культурной аристократии, принося удовлетворение ее эгоизму, приятно возбуждая ее высокомерие. В этом весь смысл многочисленных благотворительных обществ во Франции, в Германии, многочисленных донкихотских затей с благотворительными целями в Англии, всяческих концертов, балов, спектаклей, кухонь для бедных, даже общественных подписок для пострадавших при разных катастрофах.