В XIX веке в среде эпигонов немецкой мысли философская критика мыслей превращается в фельетонную критику мыслителей.
Высокая традиция выродилась в низкую манеру.
У Маркса от традиции осталось только слово «критика», которое он употреблял далеко не только в отношении умственных операций. Теперь уже не всегда можно быть уверенным относительно подлинной цели автора: способствовать объективному поиску истины или утвердить свое имя за счет критикуемого?
Со сказанным связана вторая особенность Марксовой критики и вообще всей марксистской литературы (ибо она вся почти есть «критика»).
Должно быть, многие замечали, что, читая Марксовы книги, как привило, невозможно получить из них сколь-нибудь связное или хотя бы достаточно отчетливое представление об идеях критикуемого автора. Они заслонены собственными идеями критика, который даже не заботится о том, чтобы беспристрастно изложить критикуемую концепцию – хотя бы для того, чтобы показать, что он ее понял. Такое несчастье постигло своим чередом братьев Бауэров («Святое семейство»), Фейербаха и Штирнера («Немецкая идеология») и вот и Прудона.
То же самое второе качество марксистской критики находим мы и в IV томе «Капитала» – «Теории прибавочной стоимости», – да и во всем «Капитале», который, не забудем, есть «Критика» (политической экономии).
Но зато в каждой из таких книг находим мы развитие марксистского учения. Мы стали догадываться, что Сократ и Диоген-из-Бочки потому не оставили книг, что не было у них своего Прудона, Бауэра, Дюринга…
Существованию, деятельности, книгам названных лиц обязаны мы сегодня существованием великих книг Маркс и Энгельса. Те были – первичное, эти – вторичное. Прудон или Дюринг развивали свои идеи, исходя из собственных предпосылок и внутренней логики своих концепций. Маркс и Энгельс развивали свои идеи, отталкиваясь от идей тех, «первичных», а логику им заменяла диалектика.
Трудно назвать это fair play, даже если говорить только о методе, не вдаваясь в содержание. Чужие идеи, взятые как исходный пункт изложения и развития собственных, представляются нам чем-то вроде форы, взятой нашими героями в силу отсутствия четких правил игры и правомочного судейства.
Незаметно перешли мы к состязательной терминологии, но ведь так оно и было. Было перманентное состязание, но опять замечаем: ни Бауэр, ни Прудон, ни Дюринг, ни другие – не вызывали наших героев на дуэль. Игра велась всегда только с одной стороны и потому шла в одни ворота – очередного «соперника».
Возможность отталкиваться от цитат освобождает от обязанности выдвигать собственные логические основания своим взглядам – не потому ли мы и не располагаем сегодня логическим обоснованием «теории базиса и надстройки», за исключением слов «общий результат, к которому я пришел» да еще нескольких позднейших рассуждений на уровне «прежде чем мыслить, людям нужно кушать».
Маркс был экономист-самоучка, и Прудон был экономист-самоучка. Карл Маркс был дилетант с университетским образованием и дипломом «доктора философии». Пьер Жозеф Прудон был рабочий-наборщик, который, благодаря незаурядным способностям, выдвинулся настолько, что стал мыслителем и писателем. Биография далеко не ординарная для начала XIX века.
Как часто бывает с самоучками, даже самые выдающиеся способности не во всем компенсируют не полученное в свое время систематическое образование. Марксу было легко давить Прудона эрудицией, отчего его апломб только крепчал: а что там ответит потом Прудон и когда! да ответит ли? Представляете, какой простор для критики? В «Нищете философии» проявился еще один – полемический – прием критической манеры Маркса, которую Меринг описывает так:
«У противника берут какое-нибудь одно место и начинают на него охотиться, как на дикого зверя. Буквальным или произвольным истолкованием мысли противника ей стараются придать, возможно, более глупый смысл…»[35].
Меринг пишет это о «Немецкой идеологии», а объяснение для подобной манеры снова «странное»:
«…Все эти приемы, равно как склонность к безграничным преувеличениям, были рассчитаны не на большую публику, а на утонченное понимание профессионалов»[36].
Инвалидное объяснение. Большую публику нужно уважать, а утонченным профессионалам можно подбрасывать заведомую чепуховину? Второе объяснение Меринга:
«Вся тогдашняя идейная борьба разыгрывалась в очень маленьком кругу лиц, из которых к тому же многие были еще в весьма юном возрасте»[37].