— Может, нам разойтись? — заговорила она как‑то на кухне без всякой подготовки и подхода. — Зачем так жить?
— С ума сошла?! — испугался он, чем немало обрадовал Гулю. — Ты меня извини, я и сам не понимаю, что со мной творится. Подожди, потерпи. Может, это пройдет…
— Что «это»? Что «это»? Ты хоть объясни, что «это»? — сорвалась Гуля на слезы. — У тебя что‑то «эго», а у меня сердце кровью обливается. Ты можешь объяснить, что там у тебя?
— Мог бы — объяснил. Не могу. Вот как будто что‑то случится. И как будто я заранее терзаюсь… Ну и… Не могу объяснить…
— Так я тебе объясню! — остановилась перед ним Гуля, развязывая сзади фартук. Сняла, бросила на пол. Закрыла дверь на крючок, распахнула на себе халат. А потом и халат сбросила на пол. Стала перед Петром, красиво подбоченясь. — Ты видишь? Для кого все это?..
Петр сидел пораженный и пристыженный. Гуля подошла, стала растегивать на нем рубашку. Раздевала его и хныкала в ладошку.
— Знал бы ты, мужик противный, как берегу, как лелею свое тело, чтоб чистое было, без царапинки и пятнышка, и чтоб бархатное. Травы разные завариваю. Для чего? Для кого?
Петр вроде как сопротивлялся слабо, ухмылялся глуповато, оглядываясь на дверь, мол, дети могут войти. А Гуля сердито, сквозь слезы и смех потрошила его так, что пуговицы отлетали.
— Ишь! Стыдливый какой стал! С каких это пор Гулю свою стесняешься? А? А ну встань‑ка. Поднимись, говорю!..
Остаток дня Петр ходил по двору, ухмылялся про себя, вспоминая, как Гуля потрошила его на кухне, и крутил головой. И в самом деле, на душе стало легче. Будто груз какой упал. Бывает так между мужчиной и женщиной, когда упустят они момент, а потом на душе нарастает тяжесть, не поймешь от чего. От этой тяжести, которая есть ничто иное, как неудовлетворенное вовремя желание, появляется холодок в отношениях, потом отчужденность. И могут быть даже большие неприятности. А дело всего — навсего в том, чтобы преодолеть некую невидимую черту, повернуться друг к другу и, отбросив в сторону все недоразумения, сблизиться. И всего‑то! Зато какое благостное очищение потом наступает. Какая легкость. Какое согласие со всем миром!..
Вечером они всей семьей смотрели по телевизору фильм.
Алешка уселся Петру на колени. Гуля и Лялька пригрелись по бокам. И всем было хорошо. От чуткого внимания детей не ускользнуло потепление в отношениях родителей. Утомленные холодком в семейной атмосфере, они благодарно жались к Петру, никли нежно.
А потом легли спать. Лялька, а за ней Алешка прибежали к ним в спальню попрощаться, пожелать спокойной ночи. Не успела за ними закрыться дверь, как Петр и Гуля бросились друг к другу.
— Я хочу, чтоб сегодня ты меня всю ночь терзал, — шептала Гуля.
— Глупая! Почему терзал?
— А потому что я хочу долго и всяко…
В небольших селеньях все на виду. Здесь даже знают, как муж переспал с женой сегодня, — в любви и согласии или в размолвке. Говорят, это можно определить по кругам у нее под глазами. И по блеску глаз. Если есть круги под глазами и веселый блеск, то хорошо переспали. Если одни круги под глазами — то она спала без желания. А если ни кругов, ни блеска и на лице неразглаженные морщины — то плохо дело.
Ничего не утаишь в небольшом селении. Ни плохое, ни хорошее, ни интимное даже. И ничего в этом плохого нет как будто. Открытость — гарантия нравственности. Но…
Каким‑то образом узнали в поселке, что Ольга Калашникова «загибается» в Туапсе от СПИДа. Кто‑то выдрал в библиотеке из подшивки газету со статьей о вспышке СПИДа среди детей в Элисте в Калмыкии. И пошла эта статья гулять по рукам. И пополз по поселку страшный шепоток: «Этот пацан ее, Алешка, тоже заразный!»