Еще бы! Его оторвали от таких любимых занятий – учебы у Алкуина и возни с Хильдегардой.
Когда срок ультиматума подходил к концу, прибыл один из вождей саксов и попросил отсрочки выполнения требований еще на три недели.
– Ни на три часа не уступлю! – грозно прорычал в ответ Карл.
Урочный час настал, и ранним октябрьским утром 6390 года заложников стали выводить небольшими кучками в поле под Верденом и там обезглавливать. Почти целый день совершалось жуткое дело, покуда наконец не были обезглавлены все аманаты. Зарядивший к вечеру дождик оросил собой поле, залитое кровью и заваленное отрубленными головами и безголовыми телами.
Вскоре пришло известие о том, что Видукинд и основные вожди бежали в Данию, ища защиты и помощи у тамошнего короля Зигфрида. В Саксонии вновь восстанавливалась власть франков, но теперь она получала огромные полномочия. Карл издал жесточайший свод законов, получивший наименование Саксонского капитулярия, по которому любое прегрешение против светской и церковной власти франков должно было караться смертью. За свое свободолюбие саксам приходилось платить по самому высокому счету.
К празднику Рождества Карл поспешил возвратиться в родные земли, и в Теодонисе после четырех с половиной месяцев разлуки встретился с Хильдегардой. Его поразили необычные, несвойственные цветущей некогда королеве худоба и бледность. Эта женщина, которая никогда, даже на последних месяцах беременности, не сиживала на месте, всюду совала свой нос, всюду обозначала свое присутствие безудержным смехом или неистовой бранью, теперь тихохонько полеживала в самом укромном уголке пфальца, часами глядя в огонь камина и почти не притрагиваясь к еде. Карл, мечтавший о том, как он всю ее расперецелует, вдруг не решился – припал губами к руке, затем только осторожно поцеловал в губы.
– Хорошо, что ты приехал до того, как я умру, – сказала королева.
– Приказываю не умирать! – попытался пошутить король, – Издаю строжайший капитулярий – «De ргоhibitio mortis regini Hildegardi», что должно переводиться как «Запрещение королеве Хильдегарде умирать» – или как там, черт возьми, правильно будет в этой проклятой латыни, сколько ни учи ее!
– Ученость погубит тебя, Карл, – простонала королева, глядя на мужа усталыми, измученными глазами, – Мерзкий штукатурщик сглазил нас.
– Зачем ты так!..
– Зачем?! А разве не он предрек нам, что у нас больше не будет сыновей? Вспомни его гнусные пророчества в Парме.
– Где он теперь?
– Отправился в Аквитанию. Надеюсь, ты побудешь со мной хотя бы один день, прежде чем отправиться к нему?
– Я никуда от тебя не уеду, клянусь тебе, родная!
– Побудешь со мной, покуда я не умру?
– Хильдегарда! Ведь я запретил тебе умирать! Приказ короля! Мы отпразднуем Рождество, Пасху, рождение этого нового малыша…
– До Рождества, может, еще и доживу, а вот до Пасхи и до… вряд ли. И все-таки ты вернулся, мой любимый Карл!.. Говорят, ты отрубил головы пятидесяти тысячам саксов?
– Всего лишь четырем с половиной. Я посвятил эту казнь тебе.
– Лучше бы ты пощадил их ради моего выздоровления.
– Прости, я не знал. Хотел как лучше.
– Не довелось повстречать элефанта? – на сей раз уже попыталась пошутить Хильдегарда.
– Этот гигант поросенок до сих пор прячется от меня, – улыбнулся Карл.
– Быть может, он придет к тебе лишь тогда, когда ты достигнешь непревзойденного величия?
– Скорее всего.
После Рождества Хильдегарда вроде бы почувствовала себя лучше, но к началу февраля болезнь вновь одолела ее, так что духовник разрешил ей вовсе не говеть Великим постом, разве только на Страстной неделе, да и то – ведь именно к этому времени ожидалось появление на свет малыша. Но прошла Пасха, а королева все еще не разродилась. Тощая, с огромным животом, бледно-желтая и скорбная, она постоянно теперь стонала, лежа в своей спальне, жалуясь на судьбу и проклиная Алкуина, а с ним вместе весь ученый мир. В день антипасхи она умерла во время родов, произведя на свет девочку, причем, как ни странно, довольно крупную и вполне здоровенькую. По предсмертному желанию королевы ее назвали Гизелой.
Обезумевший от горя Карл устроил грандиозные похороны, такие же пышные и шумные, какою была при жизни Хильдегарда. Подданные со всех сторон Франкского королевства съехались почтить память той, с кем их государь прожил счастливых десять лет, той, которая родила Карлу трех крепких сыновей и трех хорошеньких розовощеких дочек, лишь на одну четверть осуществив свои мечты – ведь хотела-то дюжину тех и дюжину других!
Даже вдовствующая королева Бертрада приехала на похороны своей невестки – утешить сына, хотя доселе все никак не могла простить ему то, как он обошелся с Дезидератой. Во время тризны она сообщила, что ей приснилось, будто в окно к ней залетела душа покойницы и сказала:
«Ну вот, я улетаю. Если хотите, возьму вас с собой».
– Так что, – подытожила Бертрада, – я, наверное, тоже скоро улечу. Поэтому собираюсь сейчас отправиться в Сен-Дени, к Пипину.
Появился на похоронах Хильде гарды и проклятый ею Алкуин, но Карл даже не удостоил его короткой беседы. Сразу же после похорон король собрал большое войско и двинулся в Саксонию, откуда еще на Страстной пятнице пришло известие о новом восстании, поднятом неуемным Видукиндом.
Глава девятая Твой слон – в Багдаде
Фихл Абьяд Аль-Мансури ибн-Абуль-Аббас[63] – Белый Слон Аль-Мансура ибн-Абуль-Аббаса – таково было отныне его полное имя, а коротко его поначалу звали Фихл Абьядом, но постепенно все чаще и чаще стали называть Абуль-Аббасом. Связано это было с одной из многочисленных шуток юного принца Харуна, прозванного ар-Рашидом, что в те времена поарабски помимо всего прочего обозначало «острослов». Харун частенько навещал Фихл Абьяда, чтобы покататься на его широкой спине и позабавиться разными фокусами, коим слон был обучен во множестве. Часть этих фокусов досталась слону в наследство от незабвенного Ньян Гана, а некоторым он научился уже здесь – у своего нового попечителя, Аббаса, незаконнорожденного сына халифа Аль-Мансура. Слон стал для этого обделенного отцовской лаской юноши смыслом всей жизни, он проводил при слоне все свое время, ухаживал и заботился, а иногда даже спать оставался в стойле Фихл Абьяда. Ему нравилось гладить шершаво-мягкую кожу великана, а больше всего – разговаривать с ним и чувствовать, что порою Фихл Абьяд понимает сказанное и сочувствует, если говорится о чем-то печальном, или смеется, когда рассказывается нечто остроумное. Какое же это было удовольствие – заглядывать в такие минуты в умные глаза слона!
И вот как-то раз, сидя в компании друзей и придворных, Харун, вместе со всеми наслаждаясь зрелищем игр Фихл Абьяда с Аббасом, вдруг сказал:
– Еще неизвестно, кто кого обучает – слон Аббаса или Аббас слона. Сдается мне, этот слон и есть настоящий отец сироты. Да и окончание полного имени Фихл Абьяда тогда получает особенный смысл, не правда ли?
Шутка возымела успех, и вскоре слона все чаще стали кликать Абуль-Аббасом, а его попечителя – Аббасом ибн-Фихл Абьядом, то бишь Аббасом, сыном Белого Слона.
В то время халиф Аль-Мансур, великий основатель и строитель Багдада, скончался от тяжкой болезни, разъевшей внутренности, и место на багдадском троне занял его сын Аль-Махди ибн-Аль-Мансур. Он совсем не интересовался слонами, считая их давно вышедшими из моды и бесполезными животными. Особой милостью нового халифа пользовался купец и путешественник по имени Синдбад, который и впрямь много поездил по белу свету, но главное – обладал великолепным даром выдумывать всевозможные небылицы о своих странствиях. В отличие от своего отца, Аль-Махди любил спать с утра до полудня, а ночью сидеть у огонька и слушать разные сказки. При дворе Синдбад получил прозвище ас-Самир, что значит – «ночной собеседник», а вот среди жителей Багдада он был гораздо больше известен под другой кличкой – Синдбад аль-Каззаб, то бишь – Синдбад-болтун.
И вот этот-то Синдбад внушил халифу Аль-Махди мысль о том, будто слоны и прочие имеющиеся в Багдаде диковинки – пустяк по сравнению с тем, что ему доводилось видеть во время путешествий. Чего стоила, к примеру, байка о том, как однажды он и его спутники причалили к некоему острову, который на самом деле оказался спиной громаднейшей рыбины.