Хотя добрую половину того, что девочки выучили зимой, они за лето забывали, все же через четыре года Гана читала по книжке, а считала так, что ей не нужно было глядеть на пальцы, чтобы сложить пять да пять. Мать объявила, что этого довольно, — она и сама, мол, столько не умеет.
Карла же знала гораздо больше. Она умела читать, писать и считать. Она даже могла прочесть бумаги, которые староста получал от начальства. Все удивлялись ей, а хозяйка постоянно твердила, что из этой девочки, будь она парнем, мог бы выйти учитель.
Время текло как вода. И вот уже девочки стали девушками, от которых матери были вправе требовать помощи в домашней работе. На них уже начинали заглядываться парни, и когда заходила речь о семье старосты, то нередко возникал вопрос: «За кого-то отдадут Гану?».
Гана была круглолицая, синеглазая, очень милая девушка. Говорили, что она вся в мать, а старостиха слыла первой красавицей в деревне.
Карла не была так миловидна, как ее подруга. Но стоило повнимательнее всмотреться в ее смуглое лицо — и оно начинало нравиться. У нее было не по летам мускулистое тело, и, казалось, она станет намного выше своей матери и шире ее в кости. Серые с черными ресницами глаза, густые брови и волосы цвета воронова крыла — все это перешло к ней от Маркиты, от отца же она унаследовала красивый нос и ямочку на подбородке. Только рот у нее был, пожалуй, слишком велик для девушки. Но, несмотря на это, всем нравилось, когда она улыбалась, показывая красивые белые зубы. Карла была ловка, проворна, как рыба, и удачлива во всякой работе. Она с первого взгляда понимала, что и как надо сделать. Она пряла и ткала, варила и стирала, умела сшить рубаху и вышить фартук. Одинаково хорошо косила и жала. И ни одна девушка не могла жать дольше, чем Карла! Пахала и сеяла она не хуже Петра, а он ни за что бы не мог так ловко вскочить на лошадь, как это удавалось ей. Сколько Гана ни уговаривала коров во время доения, они все равно не стояли у нее так смирно, как у Карлы, которая на них только покрикивала.
Одним словом, из нее вышла девушка хоть куда, и старостиха часто говаривала, видя Карлу за работой: «Да, вот они, Маркитины золотые руки!». Поэтому и не досадовали они с Милотой, когда заметили, что Карла по душе их Петру. Ведь такая девка лучше, чем добрый кус поля!
Много надежд возлагала Маркита на свою дочку. В ней заключались вся ее радость и счастье. Пока Карла была ребенком, она берегла ее пуще глаза; подрастая, девочка становилась матери все дороже. Немало поточили о них свои языки соседки — ведь и в деревне и в городе есть свои кумушки-сплетницы, и осудили они Маркиту за то, что носится она с Карлой, словно с дочкой стряпчего. Многих брала зависть, ибо все уже знали, что Петр любит Карлу и что его родители не препятствуют этому. Петр был красивый парень, хозяйство — полная чаша, а Карла-то как-никак всего лишь дочь батрачки! Ей завидовали и говорили: «Это дело обстряпала Маркита, ведь она правая рука старостихи».
Но сильно заблуждались те, кто полагал, что все исходило от Маркиты. Напротив, как только заходила речь о замужестве Карлы, она говорила: «Карла не может выйти замуж и не пойдет ни за Петра, ни за кого другого».
Соседки снова терялись в догадках: «Что за притча? Видно, Маркита говорит это неспроста». Однажды старостиха спросила ее:
— Скажи-ка, Маркита, что ты все твердишь, будто Карла не пойдет замуж? Это почему же?
— Я не могу тебе этого сказать — и не требуй. Ведь ты меня знаешь, хозяйка.
— Не бери грех на душу, Маркита! На что же тогда и девка, коли не выходить замуж? — настаивала старостиха.
— Свет не погибнет оттого, выдадим мы Карлу или нет, — отвечала Маркита.
Хозяйка была удивлена. Она передала этот разговор Милоте и уговорила его потолковать с Петром: что, мол, тот скажет и не знает ли он, любит его Карла или нет.
— Вот что, Петр, признайся: по душе тебе Карла? — напрямик обратился Милота к сыну, когда они утром ехали на поле.
— Что и говорить! Мне-то она по душе, да вот я ей не люб, — хмуро отвечал Петр.
— Ну, а ты толковал с ней? — допытывался отец.
— Что вы, батя! Да разве с ней потолкуешь? Она любого осмеет. Попробуй кто-нибудь к ней хоть немножко приласкаться или обнять — она, словно шершень, сразу вцепится в волосы. Вот Вавра Будровых пришел к ней под окошко на прошлой неделе, а она взяла и окатила его водой только потому, что он не захотел сразу уйти, как она приказывала.