Сидя в кресле, он подался всем телом вперед.
– Понимаешь, мне никогда не достать своих погребенных сокровищ. Вот она, шахта, где они лежат, бери и пользуйся. Почему ты их не возьмешь? Они твои. Я их тебе отдаю. Бери.
– Нет, спасибо. Оставь себе.
– Слушай, – сказал Лен. – Я знаю, что угол – это необходимая, я бы даже сказал очевидная элементарная частица жизни, целое внутри целого, если хочешь, но я знаю, знаю, знаю, что мне придется умереть, чтобы выбраться из него. По крайней мере, что-то обязательно умрет. Я-то, может, и воскресну. В конце концов, я же там, в своем углу, не умер, как бы там тяжело ни жилось. Ты можешь сказать, что я то живу, то умираю. Поочередно. Внутри, снаружи. Внутри, снаружи, мертвый, живой. Некоторые назвали бы это увлекательным времяпрепровождением.
Они уставились друг на друга. Марк приложил ладонь к щеке и покачал головой.
– Значит, осталось только время засечь! Где мой секундомер?
– Ну что я могу сделать? – спросил Лен, сгибаясь пополам в кресле и изображая дикий хохот. – Что, я тебя спрашиваю, мне делать?
Марк прошел через комнату, стуча себя кулаками по ребрам.
– Как только ты заявляешь, что тебе оттуда не выбраться, считай, что ты уже выбрался!
– А где я, если не там? – спросил Лен, вскакивая со стула.
– Не там – значит снаружи, а не внутри, – сказал Марк, отступая и забиваясь в угол.
– Если ты внутри, то ты еще не снаружи, – сказал Лен. – Ты совершенно прав!
– Посмотри на это с другой стороны. Когда ты снаружи, ты снаружи, а когда ты внутри, то внутри.
– Похоже, даже моих познаний в медицине хватит, чтобы за минуту выписать тебе нужный рецепт!
Марк застонал. Он подошел к столу и открыл две бутылки пива.
– Ты послушай меня, – сказал Лен. – На самом деле, если хочешь знать правду, я сейчас пытаюсь прийти в норму, согнать лишний вес. Сгоняю я его, сам понимаешь, и с себя, и со своей фирмы. Иначе я потеряю все свободные деньги, и ты в итоге не получишь свои десять процентов.
– На твоем месте я давно бы уже оставил этот бой с тенью и пошел дальше, – сказал Марк.
– Есть у тебя что-нибудь? – спросил Лен, открывая буфет. – Огурчики какие или еще что? Знаешь, что я тут на днях сделал? У нас на работе есть парень, студент из Оксфорда, так я показал ему одно твое стихотворение. Мы как раз обработали почту из Ирландии и получили по пять шиллингов на чай. И в этом благостном настроении я показал ему твой опус.
– Ну и как, что он сказал? – спросил Марк.
– Посмотрел на часы. Он сказал, пора браться за работу, нас, мол, еще седьмой номер ждет. По нимаешь, народ ведь какой: прочтут стихотворение, а потом напрямую ничего не скажут. Ни за что не откроют дверь и не войдут. Они лучше в три погибели согнутся и будут в замочную скважину подсматривать. Только так и делают.
– Что ж, умные, видать, люди тебе попадались, – сказал Марк.
– Ага. Насмотрелся я на этих умных. Нет, ребята в самом деле здравомыслящие. Против этого не попрешь. Но стоит попробовать разобраться – оказывается, ничего такого они и сказать не могут. Все их витиеватые речи – вроде ткани: поднесешь к глазам вплотную и смотри прямо сквозь нее. Не могу я с ними говорить. Ну как я могу сказать этому парню, что одна фраза в твоем стихотворении написана не по-английски, а по-китайски? Ну, по-китайски. Эта фраза – она ведь по-китайски. Как я ему это скажу?
– Какая фраза?
– Да это неважно. Я, по правде говоря, и не помню.
Они стали пить пиво.
– Проблема заключается в том, – сказал Лен, – что я не понимаю терминов, которыми они пользуются. Я среди них чужак. Я ведь к поэзии отношусь, как та старушка, которая варит себе луковый суп и вяжет, когда у нее под окнами гильотина работает. Нет, я серьезно. Что ты имел в виду, что хотел сказать? Не люблю я слова «стиль». Не понимаю, что оно значит. Не люблю слова «стиль» и терпеть не могу слова «функция».
– Эти люди, – сказал Марк, – хотят запихнуть многообразие творчества в свою мозаику представлений, в паззл, в кроссворд, и, когда что-нибудь туда не лезет, они объявляют, что это лишняя фишка, попала к ним из другой игры. Ну да и черт с ними. У них мозгов, старик, не больше, чем у дачного сортира, вот только свое дерьмо они подают в красивой оберточке – упакованным в атлас и шелк.
Вынув из пепельницы пробку от пивной бутылки, он поднял ее в вытянутой руке.
– Вот чего стоят все эти умники.
– Я в этом вообще ничего не понимаю.
– Слушай, ну какой смысл все время комплексовать и стесняться? – сказал Марк. – Соберись с духом, Лен, и готовься всех вокруг обвинять и презирать. Только так можно чего-то добиться.
– Что-то не верится.
– Ну ладно, а как, кстати, стихи-то поживают? Я имею в виду – твои.
– С ними покончено.
– Что, объявил себя банкротом? Неужели ни одной монетки в пустом сейфе не осталось?
– Кое-что осталось, да только проку от этих монет никакого. Я ведь тому парню и из своих стихов кое-что показал. Он с тех пор вообще меня в упор не видит. Он воспринял это просто как личное оскорбление, а откуда я знал, что мои стихи его так покоробят? Знаешь, как я их пишу? Сажусь в пустой комнате и перевожу взгляд из угла в угол. Сижу, сижу, а потом вскакиваю, выжимаю лимон, появляется капелька сока, и вот оно – стихотворение. Ну и что путного так напишешь?
– Но ведь на этот счет нет никаких твердых правил и норм.
– Разве нет?
Марк отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.