Лучшее произведение его творчества в Санкт-Петербурге — здание Биржи. Колоннада не замыкает здание в себе, а, наоборот, раскрывает его. Обработка набережной перед Биржей, две мощные ростральные (причальные) колонны еще более подчеркивали ансамбль не дворца, не усадьбы, но всей городской площади.
Казанский собор — детище русского самородка Андрея Никифоровича Воронихина, ученика Парижской академии архитектуры, — делает шаг вперед в освоении городской территории.
Томон планировал Биржу на пустом месте — на стрелке, омываемой водой, — связывая здание с бесконечной перспективой Невы. Воронихин же планировал Казанский собор в тесной связи с главной улицей Санкт-Петербурга, Невским проспектом. Колоннада собора и проектированный в центре площади обелиск связывали здание с пробегающей перед ним улицей, превращая его в один из центров этой улицы.
Здание Горного кадетского корпуса на Васильевском острове выстроил тоже А. Н. Воронихин. В нем он решил очень трудную архитектурную задачу — возможно эффектнее оформить уходящую вдаль перспективу берега многоводной реки.
До конца развил стиль ампир третий зодчий — А. Д. Захаров, ученик французского мастера Шальгрена, в своем удивительном здании Адмиралтейства. В сущности это не одно здание, а целый квартал, в котором мог бы уместиться ряд зданий. Постройка Захарова вертикалью своей башни определяла в перспективе лучевое исхождение от центра здания — Адмиралтейской иглы — трех улиц-радиусов Санкт-Петербурга.
В зданиях ампира нет разрыва между внутренним и внешним пространством, а всегда чрезвычайно ясный переход и соприкосновение одного с другим. Ампир — архитектурное выражение организованной, вымуштрованной жизни. Строгость стены русского ампира соответствует строгости военного мундира, облекавшего привилегированные слои со времен Павла I.
Современники-иностранцы наперебой восхищались выдержанной красотой Санкт-Петербурга.
Реймерс писал в 1803 году: «Санкт-Петербург, нынешняя столетняя столица русских самодержцев, благодаря прелести своих прекрасных эспланад, возвышается среди всех многолетних старших сестер своих, как красивый цветущий ребенок среди стариков».
Христиан Мюллер, побывавший в России в 1810–1812 годах, выпустил в 1813 году в Майнце книгу: «Петербург. Очерк истории нашего времени». В ней он пишет: «Я видел много людей, которые об’ехали всю Европу и Северную Америку. Они уверяли меня, что Петербург по своему положению на самой прекрасной реке в мире, своей протяженностью и особенным величием своей архитектуры — совершенный уникум в своем роде».
Французский офицер Пюибюск (Puibusque), пришедший в Россию с Наполеоном, остался в ней навсегда и больше Парижа полюбил столицу нового отечества. «Не знаю ничего, что можно было бы сравнить с величием Санкт-Петербурга. Там царит единообразие, величие и изящество архитектуры, которых нет нигде в Европе».
Не забудем, однако, что все эти восторги — реплики сентиментального и романтического веков.
Самым крупным мастером ампира в Санкт-Петербурге, а следовательно в России той эпохи, был Карло Росси, или, как звали его в России, — Карл Иванович Росси.
Намеки, предположения, проекты своих предшественников и современников он довел до предельного художественного совершенства. Именно ему принадлежит гениальное решение труднейшей задачи: планировки северной столицы соответственно новым требованиям и застройки ее законченными городскими ансамблями.
МОЛОДОСТЬ РОССИ
Своего отца Карло Росси не знал, да и никто его не знал. Известно было только его имя — Джиованни, которое превратилось в хорошо знакомое русскому языку и уху отчество Карла — «Иванович».
Каждый чиновник в дореволюционной России имел «формулярный о службе список», куда тщательно, год за годом, месяц за месяцем вносились заметки о переменах в служебной деятельности, а также в семейной жизни.
Из этого списка мы узнаем точную дату и место рождения Росси: Неаполь, 18 декабря 1775 года.
На чем основана эта дата и указание места рождения, мы не знаем: возможно, что записано это со слов его матери.
Кто были предки Росси, почему его родители жили когда-то в Неаполе — все это покрыто глубочайшей неизвестностью. Упорно молчит о них и семейное предание, хранителями которого до последней четверти XIX века были дочери Росси.
Мать Росси, Гертруда, не в пример отцу, была хорошо известна всему знатному Санкт-Петербургу. К сожалению, происхождение ее не стало от этого более ясным.
О семейной обстановке Росси мы узнаем кое-что из знаменитых «Записок» Ф. Ф. Вигеля.
Филипп Филиппович Вигель славился в обеих столицах своим ядовитым, циничным умом. Пушкин писал про Вигеля: «Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве».
Вигель в свое время служил в архиве коллегии иностранных дел у крупнейшего археографа и историка Бантыша-Каменского, с посольством Головкина ездил в Китай, был керченским градоначальником, чиновником особых поручений у знаменитого инженера александровских времен Бетанкура, наконец, служил директором департамента иностранных исповеданий, но нигде не уживался из-за своего порока…
Вигель был хорошо знаком со всеми известными людьми своей эпохи. Писатели, артисты, архитекторы, инженеры, даже лица царского дома длинной вереницей проходят в его «Записках»; всем он дает ядовитые, подчас циничные, но всегда меткие характеристики.
Когда появилось «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, Вигель писал митрополиту Серафиму, очень влиятельному при дворе Николая I лицу: «Если Вашему высокопреосвященству угодно будет прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотреть изволите, что нет строки, которая не была бы исполнена ужаснейшей клеветы на Россию, нет слова, которое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести. Сей изверг, неистощимый хулитель наш, родился в России от православных родителей, имя его, впрочем, мало доселе известное, есть Чаадаев. Среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие бога и царей, подобного не было видано».
Донос Вигеля возымел должное действие. Журнал «Телескоп», в котором было напечатано «Письмо» Чаадаева, был немедленно закрыт; его редактор, известный философ-публицист Н. И. Надеждин, поплатился ссылкой в Усть-Сысольск. Сам Чаадаев по приказу Николая I был об’явлен сумасшедшим и изолирован.
Вигель же донес на кружок петрашевцев. В 1849 году кружок, как известно, был разгромлен до основания.
Циник и доноситель, Вигель сравнительно хорошо знал семью Росси. Только от Вигеля мы знаем, в какой среде протекало детство будущего зодчего.
«Кто был его отец, не знаю, но всякий знал родительницу его, некогда первую танцовщицу на петербургском театре.
В летописях хореографии прославленное ею имя Росси согласилась она променять не иначе, как на столь же знаменитое имя Ле Пика, которое в царствование Екатерины громко доходило до отдаленнейших от столицы провинций. В Киеве с благоговением произносил его танцевальный мой учитель Пото, и я затвердил его, но мне не удалось восхищаться этой четой; вслед за смертью Екатерины и она куда-то закатилась.
Слава ее, однако же, не вдруг исчезла, и мне в первой молодости неоднократно случалось читать на афише: «балет сочинения балетмейстера Ле Пика…»
При Екатерине II столичное дворянство особенно увлекалось театром. Екатерина сама писала пьесы, интересовалась их исполнением. Каждая новая постановка, драматическая или балетная, была целым событием.
Балет в те времена не всегда имел самостоятельное значение. Иногда он ставился после оперы в качестве механического добавления, иногда комментировал пьесу. Балетные артисты выражали при помощи мимики то, что перед тем исполняли певцы и певицы. Публика часто предпочитала хороший балет слабой опере. Композитор сердился, балетмейстер торжествовал.
Екатерина сама вникала во всевозможные театральные дела. В 1 789 году она приказала «всех лишних [артистов] отпустить». Сурово относилась она и к балету. Она приказала число первых «сюжетов» (артистов) в балетной труппе сократить, оставив только хореографа Ле Пика (отчима Росси), танцовщицу Росси (его мать), да еще «одну пару».