Annotation
Одну ли куклу сделал папа Карло?
Волгина Лариса Ивановна
Волгина Лариса Ивановна
Карлсдоттир, которая живет на крыше
Я сижу на краю крыши, свесив ноги. Дом высокий, в шесть этажей, но я не боюсь высоты. Здесь, наверху, мне хорошо. Здесь тихо и спокойно, уличный шум едва доносится сюда, ослабленный расстоянием. А главное, здесь меня никто не видит. И сама себя я тоже не вижу - у меня здесь нет ни зеркал, ни даже просто стекол, в которых можно было бы случайно отразиться. Ненавижу свое лицо - вернее, то, что у меня вместо лица.
Сверху мне хорошо видна улица - машины, люди, светофоры, фонари... Часами могу разглядывать все это, и мне не скучно. А когда надоедает, я перевожу взгляд на небо - то безмятежно-голубое, то низкое и серое. В небе вьются ласточки, порой проносясь прямо перед моим лицом, и кружатся большие белые чайки, иной раз пролетают аисты, а весной и осенью тянутся длинные караваны перелетных птиц...
Издалека доносится густое басовитое жужжание, словно сюда, на такую немыслимую для него высоту, вдруг залетел большой майский жук. Но сейчас не май, и жужжание, постепенно приближаясь, становится все громче и громче, чтобы затихнуть за моей спиной.
- Привет, подружка!
- Ну, здравствуй, Карлсон! - говорю я, наконец обернувшись. На крыше рядом со мной стоит невысокий человек в клетчатых штанах и с пропеллером за спиной.
- Здравствуй, Карлсдоттир! - Карлсон произносит эти слова с насмешкой в голосе. - И не надоела тебе эта дурацкая кличка? Давай придумаем тебе нормальное имя! Гюль-фия, например!
Я невольно улыбаюсь. Мы спорим на эту тему уже, наверное, в сотый раз и уже наперед знаем аргументы друг друга.
- Кличка дурацкая, да. Но другой у меня нет, уж извини. Имя нельзя придумать, его должны дать родители. А мне отец не дал ни имени, ни лица.
- Ну, знаешь, его в этом винить нельзя! Он, я так думаю, не планировал вот так вдруг взять и умереть от разрыва сердца.
Карлсон прав, а я не права, я это знаю. И все равно ненавижу отца - за ту дурацкую маску, что у меня вместо лица, за ту дурацкую кличку, которой пользуюсь вместо имени.
- Ну не планировал, пусть. Но все равно - мне не дали имени, значит, у меня его нет. А Карлсдоттир... Раз моего отца звали Карло, значит, на такое имя я имею право.
Мой друг не умеет долго говорить об одном и том же.
- Ладно-ладно, имеешь, кто же против... Не злись, на вот лучше конфетку съешь!
- Да не нужны мне твои конфеты! Сам их ешь!
- Думаешь, я их так уж люблю?
- А зачем тогда у Малыша вымогаешь?
- Да не вымогаю я! Он сам мне дарит. Ему это нравится - что у него есть друг, которого можно угостить конфетами.
Карлсон со вздохом сует руку в карман и вытаскивает целую горсть конфет в разноцветных фантиках.
- А зачем именно конфеты? Раз ты их не любишь?
- Во-первых, почему не люблю? - он убирает конфеты обратно в карман и садится на краю крыши рядом со мной. - Люблю. Только не в таком количестве. А во-вторых, чем же ему еще меня угощать? Не пивом же! Он все-таки ребенок. Можно, конечно, плюшками, но тогда я скоро взлететь не смогу. А вообще, ты что думаешь, тебе одной плохо? У меня та же беда. С пропеллером не всякому человеку можно на глаза показаться. У меня только и есть друзей - ты с братом да Малыш. Пива попить и то не с кем... Ты думаешь, мне правда так уж весело вместе с Малышом дурачиться? Паровые машины взрывать да плюшки пылесосом воровать? Я-то, знаешь ли, не ребенок. Мне нормально общаться хочется.
- Ну он же вырастет, - пытаюсь я подбодрить друга. - Повзрослеет, будете общаться нормально.
- Как же, жди! Я-то как раз и ждал раньше. Ты думаешь, Малыш у меня такой - первый? Подрастет - сначала подумает, что все это несерьезно и ни к чему, и перед друзьями неудобно, чтобы такой маленький и толстый и притом с пропеллером. А еще немного повзрослеет - и сам поверит, что все это ему приснилось или придумалось...
- Ну хочешь, прилетай ко мне со своим пивом.
- Нет уж, спасибо, не надо мне твоих одолжений, - Карлсон все еще насуплен.- Я ведь знаю, ты пиво тоже не любишь. Ладно, на следующей неделе твой брат приедет, тогда и посидим нормально, по-человечески...
- Как на следующей неделе? - от такой новости я даже вскакиваю на ноги, едва не свалившись при этом с крыши. Мой друг ухмыляется, очень довольный собой.
- А я разве не сказал? Да нет же, точно говорил, это ты никогда не слушаешь толком. Внизу афиши висят, спускалась бы ты вниз почаще, сама бы давно заметила.
Карлсон смеется, дразнит меня, но я не обижаюсь. Я так рада, что не могу обижаться. Мы с братом очень любим друг друга, хоть и редко видимся.
- А теперь давай полетаем! - Карлсон спешит воспользоваться моим хорошим настроением.
- Ты с ума сошел? - ахаю я. - Сейчас, средь бела дня? Нас же увидят?
- Ага, сейчас! Конечно, средь бела дня - разве мы с тобой летучие мыши, чтобы только по ночам летать? И никто нас не увидит, люди вверх не смотрят, будто ты не знаешь! И, между прочим, им же хуже - они лишают себя такого замечательного зрелища, как ты да я. А ведь могли бы полюбоваться, как мы замечательно летаем.
И, конечно, я дала себя уговорить. Потому что сама очень люблю летать именно днем, хоть и боюсь быть замеченной. Потому что я люблю солнце, и голубое небо, и ласточек.
И, конечно, Карлсон оказался прав - никто нас не увидел. Никто не смотрел вверх, никто не увидел, как за моей спиной с легким перестуком раскинулись два широких веера из тонких деревянных планок, развернулись, чутко вздрогнули, улавливая ветер, а потом я шагнула с края крыши - и мы полетели! Нет, я не буду рассказывать, что такое настоящий полет, для этого не придумано настоящих слов.