– Чего ты несешь, Ритуль? Дай бог, чтобы у вас все сложилось. Кстати, он уже успел тебе сообщить, что женат?
– Я, конечно, произвожу впечатление непроходимой дуры, но даже я понимаю, что такие мужики в одиночестве не валяются. И чего? Жена – не стена, можно отодвинуть. Но он такой мужик… Я тебе как краевед говорю… – Рита прервала поток слов, посмотрела серьезно, глаза ее на мгновение повлажнели. – Спасибо тебе, Натусь.
Войдя в квартиру, Наташа не стала зажигать свет и зачем-то подошла к окну.
Рита целовалась с Цветковым. Сверху они казались маленькими, беззащитными и грустными. Но грустными были как раз не они.
Включила компьютер. И тут зазвонил телефон:
– Добрый день, Наталья Александровна! Вас беспокоят из газеты «Вечерний город». Мы хотели бы взять у вас небольшое интервью в номер. Только что вы смотрели в глаза смерти. Скажите, что вы испытали в этот момент?
Буркнула:
– Я интервью не даю, а беру.
Только положила трубку, опять звонок:
– Квартиру сдаете?
Так и чередовалась: то журналисты, то квартиросъемщики.
Выключила телефон. Налила огромную чашку кофе. Села за компьютер. Подумала: «Как интересно устроена жизнь! Будто специально меня все отвлекает, чтобы я не думала о том, о чем забыть нельзя. Я даже про Жана своего забыла. А зря. Завтра надо позвонить в посольство и его найти. Ну а не найдется, есть запасной игрок – Кротов. Как он панически сегодня сбежал! Трус, а не мужик – достоин наказания».
И – все. Надо продолжать жить так, будто ничего не было. А что и было? Если не с точки зрения страны подходить, а со своей личной точки зрения. Что произошло? Ничего такого.
Ни-че-го.
Она снова посмотрела в темноту окна. Ритка и Кротов, отцеловавшись свое, ушли. По привычке хотелось фантазировать, представлять себе, как Пестель, который непостижимым образом узнал ее адрес, вдруг приехал среди ночи, позвонил в дверь, и она открыла, не спрашивая «Кто?», и он влетел в квартиру…
Фантазировать было нельзя.
Она села за компьютер.
Работать было можно. Что-что, а работать было можно всегда.
Написала первые слова: «Все мы знаем, что Смерть ходит где-то рядом. Она не выпускает нас из поля своего зрения никогда. Но знакомиться с нами она не хочет: Смерть – ревнивица. Уж если полюбит кого – никому не отдаст. Поэтому мало кому удается заглянуть в глаза Смерти, и отвести взгляд. Сегодня мне это удалось».
Дальше все шло гладко, как всегда. Писалось само. Чуть-чуть приврать для красоты, где-то прибавить эмоций, где-то добавить публицистики.
Когда дошла до разговора с Пестелем – остановилась. Вдруг поняла совершенно точно, что не хочет писать о нем.
Чушь! Надо написать, как они ехали, как он переживал, что он говорил. Это эксклюзив, в конце концов! Отказываться от эксклюзива непрофессионально. Чего она боится? Что Пестель обидится? Ну и слава богу! Обидится – и исчезнет из ее жизни. Потому что жизни ее осталось совсем чуток. И такой хороший человек появляться в ее остаточной жизни не должен.
Все верно. Все логично. А вот писать про Пестеля она не будет. Почему? Как сказала однажды Ритуля: «На вопрос „почему?“ есть только один ответ „Потому“». И все!
Все. Забыли про Пестеля. Про него ни слова.
Про врача Дениса Сунько, который «первым пришел на помощь раненым, работал самоотверженно, страстно, абсолютно профессионально», – пожалуйста. А про Пестеля… Не было никакого Пестеля. Ни в телестудии, ни в жизни ее. Не было! Декабрист был. Так его повесили. И никаких Пестелей больше не осталось.
Закончила материал около часа ночи. Перечитывать не стала – лень. По инерции включила мобилу, и тут же – звонок.
Артур. Этого еще не хватало!
– Как ты, птенчик? Слышь, как классно, что я только в конце этого дебильного марафона должен был выступать, да? Просто Бог меня спас. Я своих послал, чтобы свечку за меня поставили. Сама-то как? Ты теперь звезда, небось автографами замучили? Слышь, птенчик, а может, сейчас приедешь в Ванькино? Моя кроватка без тебя скучает…
Подумала: «Вот она, моя настоящая жизнь, та жизнь, которая и будет в ближайшее время, до самого то есть конца. Потому что дальнего времени у меня нет».
От Артура удалось отбазариться, сославшись на усталость.
Перед сном выпила, конечно. Легла, погасила свет.
Спала плохо. Мучили кошмары.
ПЕСТЕЛЬ И ОКРУЖЕНИЕ
В интернате города Великая Тропа дрались не то чтобы часто, а все время. Директор интерната, Николай Николаевич Сидоров, относился к мальчишеским дракам спокойно, даже поддерживал их.
– Законы жизни мальчишки познают только в драках, – говорил он другим учителям. – Иного способа не придумано.
Бывало, кто-нибудь из учителей – как правило, это был кто-то из новеньких, присланных после института, – возражал: мол, покалечатся. Тогда директор, глядя на новичка снизу вверх, произносил сокровенные слова:
– Сколько работаю, еще ни один мальчишка другого не покалечил. Животные ведь никогда друга не калечат, правильно? Дети – те же животные, они к природе близки. Вырастут, тогда-то начнут друг друга убивать. А пока бояться нечего.
Став взрослым, Павел Иванович понял, что странный директор был не так уж и не прав. Во всяком случае, во взрослой своей жизни Пестель чаше всего принимал решения, исходя из законов, понятых тогда, в мальчишеских драках.
В интернате жизнь и драка – это было одно и то же. Абсолютные, так сказать, синонимы. Дрались все. Кроме тех, кого из драк изгоняли.
Изгнанные ужасно страдали, убегали, один даже пытался вскрыть себе вены… Ведь что угодно можно пережить в интернатовской жизни: побои, несправедливость, унижения, постоянное желание есть, но то, что тебя категорически не замечают, пережить невозможно. Заканчивалось все тем, что изгнанных чаще всего переводили в другие учебно-воспитательные учреждения.
За что же изгоняли из драк, а значит, из жизни?
Слабость, неумение драться прощались легко. Не прощали одного: если ты подвел товарищей. Например, когда били твоих друзей, а ты мог прийти на помощь, и не пришел. Или договаривались, что ты первым ворвешься в комнату противника – драка комната на комнату была излюбленным развлечением, – а ты испугался.
С тех самых пор Павел Иванович понял и запомнил очень хорошо: кто тебя хоть раз подвел – на того надежды нет. Он и с людьми-то предпочитал не сближаться, чтобы потом не разочаровываться.
С Саморядом у них в жизни бывало всякое: и ругались, и ссорились, один раз даже чуть не подрались. Но Саморяд его никогда не подставлял, даже в то самое время всеобщих подстав, которое Павел Иванович называл «эпохой неуставного капитализма». В то время «подстава» была самым удобным способом решения всех проблем. И Саморяд подставлял всех. Кроме Пестеля.
А тут…
Павел Иванович пол-утра пролежал в постели, изо всех сил свыкаясь с мыслью, что Саморяд знал о готовящемся покушении. Знал! Черт возьми, точно, железно – знал! И дело было не только в его фразе: мол, будь там осторожен. Главное в другом: ничто, кроме смертельной опасности, не могло заставить Саморяда отказаться от мелькания в телевизоре.
Значит, знал – и подставил Пестеля под пули. Буквально.
А коли так, то дальнейшая работа вместе невозможна. Надо из «Светлого пути» уходить.
С другой стороны, понятно, что просто так уйти ему не дадут. Павел Иванович не просто «слишком много знал», он знал все. Значит, легко мог шантажировать Саморяда. Убедить Ивана Петровича, а главное, его Окружение в том, что он этого делать не станет, – невозможно.
Те давние мальчишеские драки научили его еще одному закону: если кто-то нанес удар – неминуемо последует ответный. Таков закон драки. Отвернуться и уйти нельзя. Отвернуться и уйти значило уйти из жизни. Сейчас этот вывод приобретал слишком буквальное значение.