Киллер отошёл на два метра, примерился с фотоаппаратом, зажёг лампу, примерился снова, погасил лампу… Я мужественно выдержал ослепление вспышкой. Он сделал три снимка, помедлил и щёлкнул «труп» ещё раз. Я не дышал, хотя больше побаивался потерять сознание от тошнотворного запаха красок. Приключение увлекательное, но всё же я немного пессимист.
— А если твой обман вскроется?
Он помог мне встать, смочил полотенце в тёплой воде и начал снимать весь «макияж».
— Ты дважды похоронен заживо. Принудительной ссылкой в эту долину три месяца назад. И мной, только что. Ты боишься умереть в третий раз?
— У меня есть что терять. То есть появилось. Недавно.
— Что? — он выжал полотенце и протёр мою кожу ещё раз, насухо.
— Кто, а не что. Ты. Если ты позволишь мне это так называть, — я оробел, безумно стесняясь своих чувств. Мы не сказали друг другу ни слова, ну… такого слова. Должен ли я был сказать что-то первым? Или это принято только в отношениях с девушками, требующих романтичности и обязательных признаний? Или я себе лишнего выдумал, как всегда. Был просто секс. Ничего, кроме секса…
Он без труда прочитал в моих глазах боль и непонимание. Бросил полотенце.
— Вот моя рука, Ксавьер. И моё слово. Я не назвал тебе срок возвращения, потому что я сам его не знаю. Если я приду и не найду тебя, — неожиданно он подсадил меня на себя и крепко удержал на весу за задницу, — я обыщу каждый угол, нору и сугроб и всё равно найду. В сумке завалялось немного шоколада. Съешь его, когда совсем невмоготу станет. Мне пора.
Он оставил всё. И меховую одежду, и мелочи, предметы обихода, весь рюкзак, короче. Пристегнул кобуру с пистолетом к бедру, сунул фотоаппарат в футляр и ушёл встречать вертолёт. Босиком. Я боязливо косился в окно одним глазом, прикрывшись грязным полотенцем, чтоб не отсвечивать. Ничего не было видно, только снег и его фигура, казавшаяся чёрной от длинных распущенных волос. Зато потом одновременно возник шум вращающихся винтов и верёвочная лестница, он встал на неё одной ногой, и его быстро втащили наверх. И всё.
В доме невыносимо пусто и тихо. Каждый вдох и выдох является частью ожидания, о котором я не думаю, но оно думает обо мне. Подстерегает меня на каждом шагу. Я возненавидел единственные часы, висящие на стене. Но не могу их разбить, иначе совсем останусь вне времени. Я пытаюсь не ходить из угла в угол, не пересчитывать резервуары с водой, я и так знаю, что её в обрез (дней на двадцать — это по самым оптимистичным подсчётам; потом придётся нарушить обещание не подходить к озеру), не трогать поминутно его вещи, не стенать и не сходить с ума. Я давлюсь консервами и смотрю на его печь, осиротевшую во дворе. Я уже не вижу её, потому что спустилась ночь, а я всё не иду на второй этаж, потому что там кровать. А он на ней спал. И я не хочу обнимать подушку. Но если не лечь, ожидание удлинится ещё больше. Нужно уснуть, любым способом.
Я обессилел в борьбе с собой, ворочаясь без сна, считал барашков, вспоминал стишки, рисовал на простыне невидимые узоры… и с ужасом осознал, что это только первая ночь в череде неизвестных ночей. Сколько их будет. Пять? Или пятьдесят пять? Я закусил губу, отчаянно твердя, что он бы не хотел… чтоб я так нервничал и изводил себя.
Я смог отвлечься. Подумал о том, как обалденно он выглядит. А я унылая лохматая моль, кожа и кости, запущенный образчик, съеденный диетой и отчаянием. Я должен это исправить. Я должен выспаться, ради него. И может быть, круги под глазами немного побледнеют.
Так начался режим. Насильный и строгий, он всё равно изматывал меньше, чем лениво капающие в никуда секунды. Я не вставал с кровати раньше полудня, дремал или просто лежал, упрямо приучая организм. Ел какую-нибудь безвкусную гадость, отжимался и подтягивался, осмеливался быстро прошмыгнуть во двор, набрать ведро снега, потерять половину по дороге обратно, а вторую половину отогреть в воду и умыться. Благо падал новый снег и скрывал мои следы, а бежал я нагишом, чтоб сливаться с ландшафтом. Бодрости потом хватало на весь остаток дня. Я экономил газ, тушил кастрюлю овощей и ел их понемногу. Иногда я даже забывал о тоске, усердно нагружая ноющие мышцы, утомлённо растягивался на полу и спал, крепче, чем в постели. Ангел всё равно напоминал о себе мимолётными сновидениями, я просыпался от них взмокший и несчастный, с сухими следами соли на щеках, с остервенением занимался спортом, с новой силой, с упрямством, с озлоблением на весь мир. Я не винил кого-то конкретно в несправедливости. Просто хотел убить всех без разбору.
Я не считал дни, но неделя проходила одна за другой, зимние ночи стали понемногу укорачиваться, а запасы еды — неумолимо таять. Призрак голодной смерти казался мне невероятно циничной насмешкой. Чудовищем, которое попирает и сводит на нет все мои старания во что бы то ни стало дождаться спасения. Когда январь был на исходе, я доел последний кусок вяленого мяса из погреба и догрыз последнюю засохшую морковь. Осталась вода. И плитка шоколада, спрятанная в матрасе. Я нашёл её, а из-под кровати вытащил его лыжи и лыжные палки. У меня есть только один шанс выжить — если на свой страх и риск я покину злосчастный дом у озера и одолею горный перевал. А там будь что будет.
Лыжный костюм мне был великоват, длинные штанины пришлось подвернуть. Чтоб не болтаться в ботинках, надел двое носков. Я похож на чучело, но очень решительное и готовое на всё чучело. Сложил в рюкзак самое ценное, что у меня было, откусил от шоколадной плитки кусок и двинулся к лесу у подножия горы.
Первые сто метров пройдены, а меня не хватились. Дом сиротливо чернел, будто укоряя меня в бегстве, но я оглянулся на него лишь раз. Заставлял себя не вертеть головой, пугливо озираясь по сторонам. Вокруг по-прежнему ни души, единственный шум производил я, и я же единолично нарушал однообразный хвойно-белый пейзаж. Я пытался не спешить и не нагнетать свои угрюмые мысли, но лесная тропа вывела довольно быстро на подъем. А потом в тишине раздался самый кошмарный звук — сухой деревянный треск, от которого я потерял равновесия, упав в рыхлый снег. Лыжи сломались, согнувшись по латаным швам, не выдержав и четверти пути. Проклятая долина с озером не отпускают меня. Пытаясь вскарабкаться без лыж, только с помощью палок, я скатился с крутого склона, снежная пыль засыпала глаза, забилась в рот и в ноздри. Кашляя и отплёвываясь, я ухнул в сугроб, и с ужасом услышал какой-то хлопок, похожий на запуск фейерверка, а за ним — звук пострашнее предыдущего. Шум надвигающейся лавины. Нет, только не это, я не мог так сильно растревожить гору, я не кричал, не звал на помощь, я…
Отчаянно забарахтался руками и ногами, выбираясь из сугроба. Треск сползающего снега, неумолимо приближающийся. Разрывающий уши звон, последний, самый последний отчаянный вдох. И бесполезный рывок вперёд, в тяжёлую накрывающую с головой белую массу.
========== Fin ==========
Полагаю, что я умер. Внизу я вижу снег, слева и справа — тоже снег, а сверху — свинцовое небо. Моё тело покоится где-то в этом бескрайнем снегу, я его не чувствую, и сам я… наверное, ничто. Во всяком случае, нет ни голода, ни боли, ни слабости. Только лёгкость. И печаль.
На горизонте появился вертолёт. Жаль, я не дождался совсем немного. Меня поднимает и уносит вместе с потоком воздуха. Не остаётся ни сожаления, ни раскаяния, ничего. Наблюдаю сверху в полупрозрачной мгле, как ты бежишь к дому, распахиваешь дверь, исчезаешь внутри… и скоро вновь появляешься. Бежишь дальше, по свежим следам. Но и их скоро заметёт снег. А меня уносит всё выше и выше. И мгла сгущается, закрывая землю. Уже не видно ни долины, ни озера. Я не успел рассказать тебе то, что теперь забываю. Всё стирается, я сам будто стираюсь. Распадаюсь в мягкую серебристую пыль. Вижу её сверкающие частички. Нет, это не серебро, это лёд, острые крошащиеся кристаллики. Они тают. Они солёные. Ты плачешь… Ты плачешь?