Во дворе острога в окружении толпы солдат стоял чумацкий воз, запряженный волами. На возу сидел связанный веревками широкоплечий, плотный человек. Высокий открытый лоб, большие серые глаза, крупный горбатый нос с круто вырезанными ноздрями, казацкие усы. Кармалюк! Точно такой, как его описывали в приметах.
— В кандалы заклепать! Под семь замков посадить! Усиленную стражу приставить!
Кармалюк спокойно слушал распоряжения исправника, и в уголках его губ, прикрытых русыми усами, мелькала ироническая улыбка.
— Кто такой? — вдруг вспомнив, что забыл спросить даже фамилию, грозно хмурясь, подступил исправник к возу.
— Кармалюк! — дерзко, с вызовом щуря глаза, ответил Устим.
— Отгулялся, разбойник!
— Никак нет, ваше благородие! — ответил Устим. — Хочу еще погулять, но только с вашего позволения!
— Что-о?! — наливаясь кровью, заорал исправник. — Ты еще дерзить?! В карцер подлеца! На хлеб и воду!
— Спасибо, ваше благородие, за хлеб-соль! Я в долгу у вас не останусь.
Вечером к Марии зашел отец. Долго сидел молча, дымя трубкой, что значило: у него есть какая-то неприятная новость, и он не знает, как ее передать. Но когда Иванко уснул, отец оказал, не глядя на нее, точно чувствовал себя виноватым в том, что произошло:
— Устима заарештувалы…
— Ох! — вскрикнула Мария. Долго молчала, согнувшись и закусив губу до крови, потом осторожно вздохнула, глухо спросила: — Де? Колы?
— Кажуть, в лиси. А як взяли — нихто не знае. Корчмарь каже, шляхтычи выслидылы и сонных повязалы.
Отец посидел еще немного и ушел. А Мария дала волю накопившимся слезам. С тех пор как Устим ушел, она ни разу не плакала. Тревога и радость жили в ее сердце. Она ждала ребенка. Что она скажет пани Розалии, когда он родится? Что ответит отцу Иоанну, когда тот спросит ее, кто отец ребенка? Страшно об этом даже думать! И все равно она рада. Это ведь его, Устима, ребенок. Любимого, богом данного ей мужа. Мария становится на колени и долго смотрит на икону, не зная, о чем ей молить бога, чем же она согрешила перед ним.
Из Литина Кармалюка и Хрона, закованных в кандалы, перевезли в Каменец-Подольск и передали, как беглых рекрутов, в распоряжение военного начальства. Комиссия военного суда, учрежденная при Каменец-Подольском ордонанс-гаузе, рассмотрев дело, вменила им в вину только одно: побег из полка. Суд состоялся 13 августа 1814 года. Приговор гласил: «Наказать по конфирмации высшего начальства шпицрутенами сквозь строй пятьсот человек один раз».
Был жаркий день. Пятьсот солдат, выстроенных в две шеренги, стояли во «фрунт», обливаясь потом. В руках у них были ружья и палки — шпицрутены. Отцы командиры обходили строй, ровняя его зуботычинами. Наконец была дана команда начать. Оглушительно затрещал барабан, заскулила флейта, и Устим, не ожидая, пока его потянут унтеры, сам пошел к строю солдат — палок. Глянул на первых солдат. На их задубелых лицах было смешанное выражение стыда и душевной муки. И хотя они, сделав шаг вперед, размахнулись как положено, со всего плеча, палки коснулись спины довольно легко. И все же, когда Устим дошел до середины строя, кожа на спине была рассечена, в тело впились занозы, и каждый новый удар причинял невероятную боль. От одурелого грохота барабана путались мысли. Устим сбивался со счета, но потом опять, стиснув зубы, продолжал считать удары.
Пот заливал глаза, и ряды вдруг двоились, а строй казался бесконечным. Смахнуть пот никак нельзя — руки привязаны к ружьям, за которые ведут его унтеры, не позволяя ни ускорить шаг, ни назад попятиться.
Палки молотят по спине, как цепы по снопу. Устиму кажется: еще удар, еще два — и внутри у него что-то разорвется, как перебитое перевясло, и он рассыплется, точно размолоченный сноп на току. Со счета он давно уже сбился и только прикидывает через каждые два-три шага расстояние до замыкающих солдат. Ноги его как-то странно вязнут, словно он идет не по каменно утрамбованному солдатскими котами плацу, а по вязкому болоту.
Еще шаг, еще…
Но вот, наконец, уплыли за спину последние лица солдат. Унтеры останавливаются и, как мужики, перевернувшие цепами обмолоченный сноп, вытирают пот со лба. Барабан и флейта смолкают. Устиму хочется оглянуться на строй, но земля так качается, что он напрягает все силы, чтобы устоять на ногах.
Данило несколько раз падал. Его отливали водой и тащили дальше. Когда его, наконец, выволокли из строя, он был мокрый, грязный, окровавленный. Казалось, он вот-вот отдаст богу душу. Но как только они пришли в казарму, он, сплюнув кровью, сказал со своей обычной беспечностью: