Аресты приняли такой массовый характер — ведь за одно укрывательство карали все общество! — что в воздухе запахло грозой восстания. Это хорошо понимали все чиновники суда. «Принять неусыпные меры и полную полицейскую заботливость, — пишет в рапорте заседатель Кондратский, — осторожного обращения с низшим классом в охранении и отвращении всякого сомнения с какой-либо стороны. Не сталось бы подозрение по какому-нибудь предрассудку, которое здесь, по легкомыслию от низшего класса людей, почти ежеминутно водится».
Перечислив десятки людей, каких нужно арестовать по делу Кармалюка, Кондратский заключает: «Чтобы взять под непременный строгий арест на местах их жительства всех тех лиц, как в рапорте местным экономиям изъяснено. В предохранение всякой стычки не допускать к всеобщему разговору с народом».
А в народе все упорнее шли толки: до каких же пор мы будем смотреть, как полиция хватает и угоняет в тюрьмы всех, кто попадается под руку. Люди, узнав, что к селу едет исправник или заседатель, уходили в леса и не появлялись оттуда месяцами. Тот же заседатель Кондратский пишет в другом рапорте: «Череменецкие крестьяне, избегая ответа, шатаются по разным местам и соединяются с шайками преступников. А местное сельское управление им делает послабление и поноровку. Оно укрывает в селе тогда, когда об отыскании оных везде делаются публикации, чем обманывается правительство».
Местное сельское управление делало «поноровку» потому, что само боялось Кармалюка. От исправника да заседателя будут только выговоры за плохое смотрение, а Кармалюка тронешь — беды не оберешься, будешь сидеть под охраной солдат, как пан Янчевский. Или совсем придется удирать, спасаясь от расплаты. И сотские да управляющие предпочитали делать вид, что ничего не замечают.
Размах деятельности загонов Кармалюка все нарастал. В середине ноября 1833 года — вскоре после нападения на Дембицкого — губернатор вызвал к себе чиновника особых поручений Визерского и приказал:
— Составьте из судов Литинского и Летичевского комиссию, поезжайте в село Галузинцы и действуйте со всею решительностью. Ежели потребуются войска — отнеситесь о том незамедлительно прямо ко мне. И по ходу всех дел шлите рапорты. В средствах не стесняйтесь. Разрешаю все делать моим именем. На то вы получите бумаги, а местным властям будут разосланы указы. Хочу дать вам совет: не уповайте на облавы. Они, как вы видите, не дают должных результатов. Крестьяне, веря в сверхъестественную силу Кармалюка, не решаются задерживать его, если он и встречается им. Оттого он и уходит постоянно, как бы много народу ни преследовало его. Найдите, как это сделал пан Янчевский, какого-нибудь шляхтича, который мог бы заманить его в ловушку. Да и то возьмите в соображение: Кармалюк давно уже перешел к открытому бою. Ежели раньше он только оборонялся да порол помещиков, мстя за обиды, то ныне — стреляет в каждого, кто осмеливается подступить к нему, чтобы схватить. И если вам удастся его как-то взять, то я обещаю: на этот раз он не уйдет от виселицы! Так и объясните всем, кто вам будет оказывать содействие, дабы не опасались, что он еще раз вернется из Сибири и отомстит. Это поднимет их дух и решимость.
Комиссия во главе с Визерским прибыла в село Галузинцы. Просидела она там год, провела сотни облав, допросила тысячи людей, арестовала несколько человек из загона Кармалюка, но на его след не могла напасть. Поиски предателя тоже ни к чему не привели. Не только Визерский, но и паны один за другим назначали все больше вознаграждения тому, кто укажет, где скрывается Кармалюк, но охотников не находилось.
Осенью 1833 года Кармалюк, узнав, что жена умерла, решил навестить сыновей. Жена старшего сына Ивана, Мария, так впоследствии рассказывала об этом:
«Затем зашел в хату, спросил Остапа:
— Ты хочешь жениться?
— Хочу, — отвечал Остап и упал до ног.
Отец благословил, велел Ивану непременно свадьбу справить, при сем подтверждая:
— Справ весилля. Он бедный, не мае притулыска, хоть и був в служби.
Провели так всю ночь, а наутро Иван повел батька на петровскую корчму, называемую «Выдумка».
На заручинах опять подъехал верховой лошадью. В шляхетском тулупе и кашкете черного сукна. С пикою и пистолем. На другой день отца уже не было. Потом был на крещение. Господскими лошадьми. Иван и Остап поцеловали его в руки, а он сказал:
— Добре, диты, що з вамы батько побачывся, бо не знаю, чи бильш побачусь…
На себе имел всегда неодинаковое одеяние. Раз в солдатской шинели, другой — в кожухе, а третий — в шляхетской уже…»