– Кто это такой? – спросил Андренио. – Он, я вижу, чтобы держаться прямо, опирается на жезл крученый-верченый, похожий на винт в дыбе.
– Это Судия, – молвил Хирон.
– Судия? Вишь, само имя его – почти из тех же букв, что у христопродавца. Глядите, сперва холст меряет [66], a затем дело шьет! А что означает обнаженный меч, который он перед собой держит, и для чего сей меч?
– Это, – отвечал Хирон, – знак его сана и заодно орудие кары: мечом он срезает сорняки порока.
– Лучше бы их с корнем вырвать, – заметил Критило. – Косить злодеяния – пользы мало: тут же разрастаются пуще прежнего, и начисто изничтожить их не удается.
– А как бы хорошо было! – сказал Хирон. – Но, увы, те, кому надлежит искоренять пороки, сами же их поддерживают, ибо с них кормятся, на тем держатся.
Тут Судия, не слушая никаких апелляций, приказал повесить и четвертовать Комара за то, что бедняга запутался в сетях закона; но перед Слоном, растоптавшим все как есть законы, и человеческие и божеские, он учтиво снял шляпу, когда тот проходил с грузом запретного оружия – пушками, саблями, копьями, крюками, пиками, – да еще сказал, что, ежели ему, Слону, угодно, он, Судия, хоть должен стоять на страже, готов вместе со всеми своими слугами сопровождать его милость до самого Слонова логова. Вот удивился-то Андренио! Но мало того – еще одного беднягу, который втянул голову в плечи и слова молвить не смел, Судия велел провести по городу и отхлестать. Когда спросили, за что это его, любопытным ответили:
– За то, что нет у него руки, не то взяли бы его на поруки, и ходил бы он, задрав нос, как те, у кого все в руках и кому все сходит с рук.
Но Судия вскоре скрылся, когда все взоры и хвалы устремились к храбрецу, на вид достойному соперничать с самим Пабло де Парада. Панцирь на нем был непробиваемый, деяния его спрягались во всех временах, числах и лицах. При себе он имел пару пистолетов, которые, однако, мирно спали в своих футлярах; конь – корноухий, но не из-за чрезмерной прыти; золоченая шпажонка – не только по названию, но и по сути была рода женского и из стыдливости никогда не обнажалась; голова увенчана плюмажем – мнимое чудо мужества и подлинное чучело фанфаронства.
– Человек это, – спросил Андренио, – или кентавр?
– Твое недоумение понятно, – отвечал Хирон. – Некоторые народы, увидев его впервые, подумали, что человек и жеребец – одно и то же.
– Да он – прямой солдат!
– Был бы вполне прямым, не будь совесть крива.
– А для чего такие, как он, нужны?
– Для чего? Они воюют с врагами.
– Дай бог, чтобы не с друзьями!
– Они нас защищают.
– Защити нас, боже, от них!
– Они дерутся, крушат, убивают и истребляют наших противников.
– Правда? А я слышал, будто они сами поддерживают врагов.
– Погоди, погоди, я говорил о том, что им делать положено. Но мир нынче так развращен, что те, кому надлежит исправлять зло, сами же его причиняют, – и так во всем. Кто обязан прекращать войны, затягивает их; ведь война – его ремесло, других доходов и прибылей у него нет. Кончится война – не будет ни работы, ни заработка; потому врагов подкармливают, что сами от них кормятся. Зачем стражам маркиза де Пескара [67] убивать его, коль с него живут? Да это и барабан сообразит! Вот и получается, что война, которая кончилась бы на худой конец через год, тянется двенадцать лет и стала бы вечной, когда б удача и храбрость не соединились ныне в маркизе де Мортара [68]. То же самое говорят и о том, другом, воине; раз скачет на коне – войне конец. Тот, чье званье и призванье велят делать больных здоровыми, поступает наоборот – здоровых делает хворыми, хворых – тяжелобольными. Войну он объявил и жизни и смерти, врач – враг им обеим, ему надобно, чтобы люди были ни живы, ни мертвы, но вечно хворали, – а это середина отнюдь не золотая. Чтобы самому было что есть, он другим не дает есть; он жиреет, они худеют. Пока они у него в руках, нельзя им есть; если ж уйдут из его рук – случай редкий, – им уже нечего есть. Словом, врачи живут как в раю, а их пациенты мучаются в аду. Бойся врачей пуще палачей, ибо палачи, стараясь прекратить муки, одним духом вышибают из драгуна дух; а врачи стараются, чтобы больной мучился подольше и жил, всечасно умирая; а добиться этого легко – надо приписать ему побольше болезней. Запомните же: где лечат, там калечат. Так судит о врачах злоязычная молва, но, по-моему, пошлая злоба и тут ошибается. Я полагаю, что о враче нельзя сказать ничего – ни хорошего, ни дурного; до того, как попал к нему в руки, ты еще не приобрел опыта; а после, тем более, – уже потерял жизнь. Но заметьте, все это я говорю не только о врачах тела, но и о врачах духа, о лекарях государства и нравов – вместо того, чтобы, как положено, лечить недуги и расстройства, они сами их поддерживают и усугубляют, извлекая корысть там, где давать должны лекарство.
66
Намек на «пытку холстом», через который в рот пытаемому вливали большое количество воды.
67
68