Но при этом я заметил, – сказал Андренио, – что, хоть они все видят, себя-то самих не видят, как и бревен, в них торчащих, и это, конечно, свойство дураков – видеть все, что творится в чужих домах, а в своем доме быть слепым. Вот бы полезно было, кабы человек смотрел на себя самого, – чтобы опасаться себя, умерять свои страсти, исправлять свои изъяны.
– Да, это было бы великолепно, – согласилась Артемия. – Холерик увидел бы свою устрашающую ярость и испугался бы самого себя, неженка и жеманник увидели бы свои томные гримаски и устыдились бы – равно и все прочие глупцы. Но разумная Натура подумала о более важных неприятных последствиях: она убоялась того, как бы глупец, видя себя, не влюбился в себя (даже если он – урод из уродов) и, увлекшись созерцанием себя, не перестал смотреть на что-либо иное. Довольно, чтобы человек, прежде чем на него станут смотреть другие, осмотрел свои руки; пусть трижды смотрит, что делает, и следит за своими поступками, дабы они были столь же добры, сколь совершенны; пусть также глядит на свои ноги, топча свое тщеславие и примечая, куда ступает, на чем стоит да какие шаги делает. Вот это и значит «иметь глаза».
– Так-то оно так, – возразил Андренио, – но, чтобы все это видеть, мне кажется, мало одной пары глаз, да еще рядышком посаженных. Нет, столь драгоценными принадлежностями следовало бы наполнить весь одушевленный наш чертог. А уж ежели нам даны всего два глаза, лучше бы их разделить – один поместить спереди, чтобы видел грядущее, другой сзади, глядеть на уходящее: тогда бы они ничего не теряли из виду.
– Да, кое-кто уже укорял Природу, – отвечал ему Критило, – в мнимой оплошности, даже придумали более совершенного, по их мнению, человека – с двойным взглядом [121], – и что ж? Получился всего лишь человек с двумя лицами – скорее двоедушный, чем вдвое зрящий. Кабы мне предложили прибавить человеку глаз, я бы их разместил по сторонам, над ушами, чтобы всегда были открыты и видели, кто, втираясь в друзья, становится с тобою рядом; тогда меньше людей губила бы пресловутая дурная компания; человек видел бы, с кем говорит, кто идет бок-о-бок, а это в жизни самое важное – лучше одиночество, чем дурное общество. Но заметь, и одной пары глаз достаточно для всего: прямо глядеть на то, что идет на тебя лицом к лицу, и искоса – на то, что подкрадывается. Разумный с одного взгляда видит все, как оно есть. Для того-то глаза имеют форму сферы – наиболее подходящую для обозрения всего, – а не куба: чтобы за углами не скрывалось то, что важно увидеть. И правильно, что помещены на лице, – человек должен смотреть всегда вперед и ввысь. А будь у него еще пара на макушке, он, устремляя одну пару к Небу, вперялся бы другою в землю, и чувства его раздвоились бы.
– Еще одно чудо приметил я в глазах – сказал Андренио, – то, что они плачут, и, по-моему, это очень глупо – разве слезами поможешь горю? Напротив, еще горше становится. Нет, над всем на свете смеяться, все блага ни во что не ставить – вот это значит уметь жить.
– Ах, глаза первыми видят беду, – молвила Артемия, – а бед так много, что только и остается их оплакивать. Кто не чувствует, тот не сочувствует; умножая знание, умножаешь печаль. Предоставим пошлый смех глупым устам, они-то чаще всего и ошибаются. Глаза – отверстые двери, коими входит истина; даже о такой мелочи природа позаботилась – чтобы они не ссорились, она не только поместила их рядом, но сделала во всем близнецами, не дозволила одному смотреть без другого, чтобы были едины в свидетельствах, чтобы, когда глядят оба на один и тот же предмет, он не казался одному белым, а другому черным; вдобавок оба подобны цветом, размером и всем прочим, чтобы один мог заменить другой и чтобы оба были как один.
– И наконец, – сказал Критило, – пара глаз в теле – это то же, что два главные светоча в небе или разум в душе. Они заменяют все прочие органы чувств, но, коли нет глаз, их ничто не заменит. Мало того, что они видят, они еще слушают, говорят, кричат, спрашивают, отвечают, бранят, стращают, ласкают, манят, гонят, привлекают, восхищаются – они умеют все. Особенно дивлюсь я, что они никогда не устают смотреть, как люди разумные – узнавать; поистине – стражи государства.
– Чудную прозорливость явила природа, – заметил Андренио, – в том, что каждому чувству отвела особое место, выше или ниже, в меру его утонченности. Чувствам благороднейшим – первые места, возвышенная жизнедеятельность вся на виду, и, напротив, неприличные, низменные, хоть и необходимые, отправления изгнаны в места сокровенные, глазу недоступные.
– О да, природа – блюстительница целомудрия и пристойности, – сказал Критило, – даже груди женские она поместила так, чтобы мать могла кормить младенца, храня приличие.