В курилке Чейни доверительно спрашивает его:
– Слыхал, что наш-то президент отмочил сегодня? Умора, вообще…
– Я и есть президент, – обиженно признается Буш.
– А-а, – невозмутимо говорит Чейни. – Ну, тогда я расскажу тебе медленно…
Всюду жизнь, господа.
Анекдот возвращается скорее в виде пирожка, порошка или демотиватора – но хохма, которой обмениваются в подполье, никуда не делась. Что до государственного цинизма и лицемерия, которые для анекдота необходимы, – лицемерия сейчас резко прибавилось. Это до 2011 года все говорили открытым текстом. Сейчас врут даже больше, чем в начале восьмидесятых, и, главное, бездарнее – ибо сама идея бездарности входит в набор триумфальных государственнических качеств.
Девятая линия
Возвращение на дачу
Девочку звали Валя, и это имя для меня с тех пор не имеет ничего общего со своим советским ореолом: Валентина была обычно ткачиха, повариха, положительная героиня, жена пьющего мужа, у которой наконец хватает принципиальности выгнать его и в одиночку поднять вихрастого сына. Она и переводится как здоровая, сильная. Валя была, напротив, бледна и тонка, хотя в самых дальних походах за грибами никогда не уставала. Мы с Лехой не были в нее влюблены, и вообще в тринадцать лет, по крайней мере в те времена, никаких влюбленностей не бывало. Это было другое состояние, которое влюбленность могла только испортить.
Они жили на Девятой линии, – видимо, наш дачный поселок планировался ленинградцем: на всех улицах было два ряда домов, и только Девятая граничила с лесом. Валя вообще была пограничное существо, и Девятая линия была ей совершенно впору. Мы с Лехой и еще какой-то мелкотой с нашей Пятой линии ходили по вечерам шататься и заглядывать за чужие заборы или катались на великах, предпочитая именно Девятую, на которую наползал из леса таинственный туман. И по выходным на этом участке всегда был детский концерт – они, наверное, всю неделю готовились, а когда в пятницу вечером приезжали из города родители (некоторых ходили встречать на станцию, некоторые сами добирались на «жигулях»), им рассказывали накопившиеся за неделю новости, показывали созревшие помидоры и подросшие огурцы, или коллекцию бабочек, или гигантский белый гриб, а потом показывали самодеятельность. У них на участке еще был театр, набор «Золушка» для вырезания из бумаги, в этом мы уже участвовали. Леха даже принес патефон, который перед этим починил мой дед, и театр стал музыкальный, как в лучших домах.
Это было лето 1981 года. Все боялись войны. Сейчас этого почти никто не помнит, но тогда войной пахло – отчасти после Олимпиады, на которую не приехали американцы, отчасти в связи с Афганистаном, еще постоянно говорили по радио про космическое оружие, а радио ведь на даче не выключается, «Маяк» с его «Подмосковными вечерами» так и звучал над грядками. Однажды за лесом что-то ужасно загрохотало и грохотало часа три, все выбежали к правлению, один пьяный парень все причитал, что ему назавтра в военкомат, и непонятно было, что его больше огорчает: то ли что он не успел к началу войны, то ли что ему призываться в самом ее начале, традиционно для нас неудачном. Мы долго запрягаем, но быстро ездим. Потом оказалось, что там прорвало газопровод, но почему грохотало – никто так и не узнал. Может быть, этот страх войны как-то способствовал тому, что все запомнилось с исключительной, никогда потом не повторявшейся яркостью. Вообще настоящее дачное лето бывает только одно, это уж закон, его потом всю жизнь и вспоминают – потому что только один раз все так сходится: какой-нибудь замечательный новый друг, первая любовь, интересные гости, разоткровенничавшийся сосед, оказавшийся бывшим разведчиком или вообще призраком, и плюс именно тот возраст, когда это запоминается лучше всего. Вот у нас так было в восемьдесят первом году: мне было тринадцать, Лехе одиннадцать, Валя со своими двенадцатью ровно посередине, а мелкота, которой мы чинили велосипеды и рассказывали ужасы, была по большей части дошкольная, максимум второклассная.
На Валин концерт мы попали случайно (она пела что-то бразильское, с пластинки, не понимая слов, хоть и учила испанский, и это тоже делало ее иномирным существом, поскольку все вокруг учили обычный английский). Мы стояли за забором, были замечены и приглашены. Вообще там всякие попадались люди, в том числе агрессивная молодежь из ближайшей деревни, и при всем дачном гостеприимстве у нас не принято было зазывать в гости кого попало. Но мы с Лехой, видимо, не выглядели шпаной или очень уж откровенно восхищались тем, что видели, а потому нас позвали, и мы сразу же поучаствовали – я что-то прочитал, потому что стихов всегда знал множество, а Леха рассказал, как ловить летучих мышей на белую тряпку. Это был рассказ из личного опыта: однажды у него летучий мышонок влетел в развешенное на участке белье, но заблудился он так или его действительно привлекало белое, мы тогда не знали. Я, кстати, до сих пор не знаю, видят летучие мыши в темноте или ориентируются по ультразвуку. Но всем было очень интересно.