Герман приободрился и схватил перчатку, которую она не хотела выпустить и тянула к себе. Оба засмеялись. Свет, падавший из широкого окна, освещал стройную фигуру девушки, ее смуглое личико с алой окраской нежных щек. Только теперь, стоя так близко около нее, он мог разглядеть живую игру ее лица, по, которому можно было предположить в ней пылкую, увлекающуюся натуру.
— Брат мой, — шепнула она ему, — очень любит немцев, я люблю брата и разделяю его вкусы. Госпожа Сала объявила мне: «Мадемуазель Ле-Камю вы не будете брать этих уроков!»… А вы все-таки будете учить меня немецкому языку, хотя, по-видимому, и не отличаетесь любезностью! Увидим, мадам Сала, чья возьмет!..
Креолка засмеялась веселым смехом и ласково прильнула к плечу Германа. Он уже готов был заключить ее в свои объятия, но в эту минуту вверху на лестнице послышались чьи-то шаги, Молодая девушка быстро отскочила в сторону, в руке Германа осталась перчатка, он в смущении бросился на улицу.
V. Давнее горе
Герман, не помня себя от счастья, бессознательно шел по оживленным улицам и неожиданно очутился перед квартирой Рейхардта. Что привело его сюда, он сам не мог дать себе ясного отчета и, только несколько минут спустя, припомнил, что хотел переговорить со своими друзьями относительно совета, данного ему генералом Сала и его супругой, чтобы он немедленно представился генерал-директору полиции. Маленькая перчатка была все еще в его руке, он с улыбкой спрятал ее в карман своего жилета и прошел в комнату Луизы, так как ее родителей не было дома.
С первых же слов Герман заметил, что пришел не вовремя; Луиза имела какой-то особенно печальный и торжественный вид, глаза ее были заплаканы. У нее на коленях лежала рукопись в красивом переплете из голубого сафьяна. За цветочной вазой был поставлен чей-то портрет, на который Луиза набросила носовой платок, как только услышала шаги Германа.
Она пригласила его сесть и с принужденной веселостью спросила его:
— Что с вами случилось? Вы чем-то взволнованы?
— Ничего особенного, милая Луиза, — ответил он, — или, лучше сказать, из немецких уроков ничего не вышло. Я сейчас был у генерала Сала…
— В самом деле? — воскликнула она. — Знаете ли, что это меня искренно радует…
— Меня также! Как-то легче стало на сердце, а вы и прежде были против моих уроков…
— Но, мне кажется, мой дорогой друг, что вы не совсем довольны этим, — сказала Луиза, пристально взглянув на него, — не падайте духом; кто хочет пробить себе дорогу в свете, тот должен знать, что встретит не одно препятствие. При вашей молодости, вы можете смело рассчитывать, что счастье рано или поздно улыбнется вам. Я советую во всяком случае откровенно рассказать отцу моему, чем они оскорбили вас…
— Оскорбили! — повторил он с удивлением. — Ничуть… напротив!
Он замолчал, вспомнив сцену у лестницы, ему не хотелось упоминать о креолке в разговоре с Луизой.
— Значит, вам было приятно с ними… Впрочем, я не сомневалась, что их отказ будет в приличной форме… Но я не ожидала, что какая-нибудь любезность со стороны этих французов может в такой степени взволновать вас, вы моложе душой, чем я думала.
Герман покраснел, ему живо припомнился прием у генерала Сала и его обращение с молодым бароном. Он до малейших подробностей описал всю сцену, которой, по мнению Луизы, было совершенно достаточно, чтобы взволновать такого молодого и неопытного человека, как Герман.
— Вы могли убедиться на деле, до чего доходит наглость и надменность этих чужеземных господ и каковы результаты нашей покорности. Вот до чего дошло наше дворянство, которое всегда приписывало себе все гражданские доблести, хвалилось мужеством и любовью к родине. Они постыдно бежали в Пруссию, передав крепости наши неприятелю, а теперь сыновья их вымаливают чины у гордых победителей. Вот, например, бывший министр, старый Шуленбург-Кенерт, заседает теперь в вестфальском государственном совете, чтобы доказать, что покорность — первая обязанность немецкого дворянства… Затем вся эта распущенность, отсутствие всякого нравственного чувства охватили, как чума, всю Германию… Как бы мне хотелось уехать отсюда!..
Она взяла рукопись, лежавшую у нее на коленях, и переложила ее на стол.
— Какое это сочинение? — спросил Герман.
— Мелкие стихотворения и переводы некоторых од Горация…
— А имя автора?
Луиза, не ожидавшая этого вопроса, смутилась, но, сделав над собой усилие, ответила тихим голосом:
— Вы, может быть, слыхали от Стефенса или кого другого о молодом Эшене, или даже читали сами его стихотворения?