Берканьи протянул руку и, заручившись обещанием Германа, что он безусловно исполнит его требование, вернулся к своему письменному столу.
Едва дверь закрылась за посетителем, как вошел Саванье с большим запечатанным пакетом в руках.
— Депеша от его величества из Брауншвейга! — доложил он.
— Там большие празднества, — сказал Берканьи, пробегая глазами бумагу, — вчера утром был «grand lever», при котором полковник Дернберг принес присягу его величеству в качестве командира стрелков-карабинеров…
— Знаете ли что, Саванье, — продолжал он, — молодой философ в наших руках. Занесите его в список доносчиков, но отведите ему почетное место и примите меры, чтобы он никогда не услышал бранной клички «mouchard!» Он доходит до лунатизма в своем фантазерстве, и, если кто-нибудь назовет его вслух «полицейским шпионом», по роду деятельности, принятой им на себя, то, пожалуй, он бросится с крыши.
Саванье усмехнулся.
— С каким содержанием? — спросил он.
— Ну, об этом я подумаю, мне сперва нужно познакомиться с его работой. Теперь единовременно, в виде аванса, пошлите ему 300 франков и сделайте это поскорее: деньги удобная приманка, чтобы связать человека, хотя я не знаю, насколько он дорожит ими, потому что витает в облаках. Жаль, что вы не слыхали, Саванье, какую чепуху нес он о слиянии наций, но говорил бегло, точно с кафедры, и вдобавок на прекрасном французском языке.
— Мне сдается, что он будет очень полезен нам, — сказал секретарь.
— Дай-то Бог! Император настойчиво требует, чтобы учрежден был надзор за немецкими писателями и разными идеалистами, которые стараются открыто и тайно вывести нацию из ее полусонного состояния и возбудить в ней патриотизм. Дело становится серьезным, король в беспокойстве, и пишет, что все зависит от нашей деятельности. Мы не должны ничем пренебрегать, я надеюсь, что молодой философ, по своей наивности, укажет нам тех ученых и литераторов, которых можно будет успокоить орденом Почетного легиона, а против остальных мы примем более крутые меры… Теперь вы можете идти; эта тяжеловесная немецкая философия отняла у меня много времени.
VII. Две невесты
Герман вышел веселый из кабинета начальника полиции, но дорогой на него напало раздумье. Наложенный на него обет молчания тяготил его, он вспомнил, но слишком поздно, предостережение Луизы, и чем дальше шел он по улицам, тем более усиливалось его беспокойство и недовольство собой.
Но он уже почувствовал некоторое душевное облегчение, когда вернулся в гостиницу и расположился в своей комнате. Недоверие было настолько чуждо его простодушному сердцу, что он мало-помалу стал успокаиваться. Одно только несколько волновало его, что он своей нерешительностью мог произвести невыгодное впечатление на Берканьи, который увлек его своим умом и красноречием. Но он утешал себя мыслью, что ему представляется такой удобный случай сделать надлежащую оценку выдающимся произведениям немецкой литературы, которая, по его мнению, могла иметь особенное значение в данный момент ввиду политического преобладания французов. Нечто подобное высказал однажды Рейхардт в разговоре с ним, следовательно, честный капельмейстер, вероятно, отнесся бы сочувственно к тому делу, которое он принял на себя. Но почему Луиза смотрит так враждебно на Берканьи? Быть может, она боится за своего отца, но ей, конечно, и в голову не может прийти, что начальник французской полиции дружелюбно относится к талантливому капельмейстеру и смотрит сквозь пальцы на его неосторожные речи. Как жаль, что он связан обещанием и не может передать Луизе отзыва Берканьи об ее отце…
Размышляя таким образом, Герман окончательно успокоился и стал мечтать о блестящей будущности, какая открывалась перед ним. С полной самонадеянностью юности, он решил немедленно приняться за работу, так как не сомневался, что попал на настоящую дорогу и вскоре займет видное место среди выдающихся личностей своей родины.
Прежде всего он считал необходимым перейти на частную квартиру, где ничто не мешало бы его занятиям. Хозяин гостиницы Керштинг, к которому он обратился за помощью, на другой же день указал ему на дом вдовы своего бывшего приятеля, бургграфа Виттиха, где сдавалась хорошая комната со спальней.