— Кажется, я оставил рассудок там. Наверное, поэтому она радуется.
Донхун прыснул от смеха.
— Она сказала, что хочет извиниться за всё и рада, что ты, наконец, вырос, — передал он слова матери.
— Тогда пускай придёт во сне.
Донхун подошёл к нему ближе и нежно обнял.
— Давай дружить.
Он не спрашивал, а утверждал. Хэвон застыл на месте и не знал, что делать.
— Давай. С тебя сладости, с меня — книги о магии, — он неуверенно положил ладони на чужие плечи.
— По рукам! — Донхун улыбнулся всё так же, знакомо, светло и дружелюбно.
Они распрощались и разошлись. Из Донхуна выйдет превосходная ведьма, Хэвон уверен. Светлость, которую излучал Донхун, невозможно убить ритуальным кинжалом.
И, кажется, у Хэвона появился первый друг после смерти человеческой души. Радовало то, что Донхун такой же как он.
Они разные, но с одинаковой сутью.
***
Хэвон ловко взобрался на крышу приюта по сваленному у стены хламу. Сел на самом краю, свесив босые ноги. Со стороны послышался глухой скрежет когтей. Просвет выбрался из своего убежища и приветливо мяукнул. Хэвон подозвал его к себе, запустил пальцы в бархатную шерсть и впервые искренне улыбнулся диску солнца.
Вдохнул поглубже, прикрыв глаза и позволил утреннему ветру обнять себя. Так свободно, он никогда себя не чувствовал. Сердце в груди упивалось и радовалось. Ненависть и невидимые оковы с плеч словно спали. Мать сказала, что гордится им. По-настоящему. И ему отчего-то хотелось ей поверить. Может, она, наконец, после смерти, поняла, что сделала.
Теперь её ледяная фантомная рука больше не сдавливала горло. Не душила.
Хэвон был кровожадной ведьмой, но по-человечески счастлив. Звон и бренчание амулетов и побрякушек в карманах успокаивало.
Кот на коленях спал, свернувшись калачиком, а Хэвон наблюдал за рождением дня, в который войдёт с широкой ноги и растопчет все сомнения.
Там, где заканчивается один путь, начинается другой. Кинжал, зарытый в лесу сегодня ночью, этому доказательство, звёзды-светлячки — наблюдатели, а две хихикающие ведьмы поклялись служить магии до самого конца.
Ложный конец. Декабрь, 2008 г.
— Никогда не думал, что умру вот так…
«… в снежном лесу и луже собственной крови».
Ито Атсуши перед тем, как считать минуты до собственной смерти, помнил, как хрустел снег под ногами убийц. Словно ломались чьи-то кости. Помнил, как его схватили в подворотне и приставили нож к горлу, потребовав денег. Помнил, как боролся за жизнь тупым кинжалом, которым срезал травы в горах. Помнил запах кровавой стали, бензина и дешёвых сигарет.
Его тело вышвырнули в лесу и прикопали в снегу, чтобы точно никто не нашёл. Потому что он выбрал смерть, и потому что у него ничего не было.
На жестокий мир он смотрел одним глазом (второй, кажется, лопнул во время драки), будто глазное яблоко заплыло туманной дымкой. Атсуши несколько раз пытался встать, но переломанные ноги лишь беспорядочно дёргались.
Лежал полуживым в ворохе снега, пока ясное ночное небо не покрылось свинцовыми облаками. На щеках оседали снежинки. Лужа крови въедалась в белоснежный сугроб. Под разорванной одеждой тело больше не чувствовало холода. Иногда Атсуши откашливался кровью и хотел выдрать кадык, — что резался, набухал, взрывался, — да только руки онемели. А может, их и вовсе нет?
Он безмолвно плакал и хотел в последний раз взглянуть на небо. На звёзды. На белоснежные макушки деревьев. Произнести последнее заклинание. Выжить. Навестить дом любимой бабули-травницы. Вернуться к Акико, подарить розу и признаваться в любви. Снова и снова. Сыграть для неё на гитаре, посвятить жизнь. Услышать детский смех. Понаблюдать за светлячками и…
Невыносимо болело и сжималось умирающее сердце. Разрывалось.
Если бы он только мог, то сказал, как сильно любит бабушку Ханако и свою Акико. Как крепко обнял каждую и поблагодарил за то, что появились в его жизни. Попросил прощения за то, что так рано оставляет их. За то, что не послушал Ханако и ушел сегодняшней ночью. Оказалось, ритуал на благополучие и счастье стоил Атсуши жизни.
Они ведь теперь не скоро узнают о том, что он умер.
Парень в разодранной на ленты одежде готовился к смерти. Представлял то, что больше не произойдёт и улыбался сквозь слёзы.
К горлу подкрался вязкий и горячий ком. Атсуши сплюнул кровь и подумал, что умер.
Внезапно стало так темно, словно выкололи оставшееся глазное яблоко. А потом из черноты показалось два глаза, пылающих жаром солнца, и святое свечение. Но понять очертания существа он так и не смог. Всё сливалось в одно огромное грязное пятно.