В ванной в трубах вместо воды гуденье и свист. В стационарном телефоне мёртвая тишина. Удивительно, но газовая плита работала, и мы сварили кашу быстрого приготовления. В шкафчиках чай с сахаром и початая бутылка коньяка. Тёплое питьё с долей коньяка согрело, как ватное одеяло. Ком в груди рассосался, тревога ушла, всё тело накрыло одуряющее облегчение.
Во сне приходил Лёшка. Он злобно кривился и вёл себя совсем не так, как в жизни. Проснулась с полным мочевым пузырём и неприятным вкусом во рту. Свеча в банке на полу превратилась в огарок и еле тлела… По позвоночнику прошёлся холодок, я обернулась. Герман спал у окна. Варюша едва слышно посапывала на диване. Всё вроде спокойно. Но почему сильно печёт затылок, как будто кто-то смотрит?
В углу белело кое-что постороннее, чего раньше не было. Некое вздутие наподобие шарика.
На цыпочках прокралась к Герману, разбудила. Он чертыхнулся тихо, но больше не издал ни звука, встал, схватил сумку. Варю же взяла на руки я, зажав ей рот ладонью. Крадучись выбрались в узкий коридор. От аммиачной вони запершило в носу. Герман щёлкнул зажигалкой. Мы замерли: на стенах — клочья облезших обоев, свисавшие до пола. А вздутых белых шаров — как на кухне, так много, что страшно повернуться. Вдруг ненароком заденешь — и, наверное, сразу кирдык…
Герман молчком передал мне сумку и отодвинул трельяж от двери. Зажигалка не понадобилась, ибо белый цвет отсвечивал, неспешно ползя разлитыми чернилами по стенам, потолку, полу.
Выбежали из квартиры под сухой взрыв шуршащего «пенопласта», оставляя за собой резкую вонь аммиака и круговерть мелких шариков.
Он ожидал нас в коридоре — мой Лёшка! Точнее — белая фигурка с его лицом, в рост человека. Варя захныкала, завизжала. Он заступил нам дорогу, а по белому потолку что-то скреблось. И вдруг, как сквозь плёнку-мембрану, изрыгнуло Петю — то, во что он превратился, со своим осиным гнездом вместо лица и по-молочному белым телом.
Куда же нам бежать? Что же делать?!
— Давай! — подтолкнул вперёд Герман и замахнулся на пародию моего мужа сумкой. Ударил — и сумка отлетела в сторону с частью плеча псевдо-Лёшки. Всё-таки они мягкие, как из пластилина.
Я чудом увернулась от «Пети», спикировавшего с потолка. Варя от ужаса билась в моих руках, сорвав голос от крика.
Герман вовремя подтолкнул. Мы поползли под набухшим шаром, грозящим исторгнуть ещё одну пародию на человека.
А Герман — зашипел от боли. Оглянулась. «Петька» клещом вцепился в его ноги, давя их руками, как заправский питон. Всё, что я смогла придумать, — это вырвать из сумки зажигалку и бутылку водки, плеснуть на «Петю» и подпалить. Вспышка, визг, отвратительный запах — и «Петя» вертлявой змеюкой уполз к стенам. Герман, стянув свитер, сбивал пламя с горящих джинсов.
А дальше очередной коридор и бег без оглядки в поисках безопасности и темноты.
Больше в комнатах не спали, дремали поочерёдно на лестничных площадках или в коридорах.
Ноги Германа покрылись волдырями от ожогов, кожа натянулась, и от боли он так часто сжимал зубы, что они стали крошиться. Вообще, не знаю, как он смог бежать с такой травмой.
Еды очень мало, как и воды. Герман выглядел плохо, его тошнило и лихорадило. Гнойники на ногах вскоре взорвались белой плесенью, быстро и жадно облеплявшей кожу.
— Сейчас бы снотворное или пистолет. Не хочу превратиться в одну из тварей… — рычал он от боли.
Утешать, обнадёживать мужчину бесполезно, я молчала и слушала, а внутри всё горько сжималось и выло.
Вскоре Герман мог только ползти и всё чаще срывающимся голосом умолял найти ему что-нибудь острое.
Скрепя сердце, я принесла ему осколок зеркала, проклиная все эти словно клонированные отделы с бесполезными шмотками и бижутерией. Герман криво улыбнулся, разом похудевший и постаревший, затем отдал мне прибор и наказал только одно: спастись.
Оставлять его невыносимо тяжело, но я это сделала.
… От голода кружилась голова, я кормила крохотными кусочками Варюшу. Воды уже нет, и мы по глотку из трубочки пили яблочный сок с мякотью.
Неожиданно к нам прибилась кошка Мурка: худющая, шипящая, с диким взглядом, но живая. А Варя радовалась её появлению и втихаря делилась с ней сухариками.
Я же, когда дочка спала, гнала кошку прочь, но она не уходила, наглая морда. Ох, наглая.
Утешало, что зелёный огонёк на приборчике разгорался всё ярче.
Как-то Мурка принесла птичку, маленькую жёлтую канарейку. Выпустила из пасти тушку и самодовольно смотрела на меня: мол, угощайся, я не против. А Варька грозила ей пальцем, ругала и плакала, прижимаясь ко мне: «Мамочка, так птичку жалко…»