— В таком случае странно, что он выбрал образ Глиняного Монстра, а не свой собственный. Или ты — настоящий Зелофелон во плоти?
Харкендер улыбнулся, словно сарказм показался ему неожиданным комплиментом. — Если бы ты только явился ко мне в Уиттентон, когда я первый раз пригласил тебя, — с рассчитанным вздохом произнес он. — Мы могли бы стать друзьями. Если бы объединили свои ресурсы, то смогли бы вместе выстоять в этом печальном деле. Я никогда не желал причинить тебе вреда, Дэвид. Можешь мне не поверить, но я любил твою жену более пылко, чем ты, а она никогда не переставала любить тебя, хотя меня она любила больше. Мне жаль, что я потерял ее.
Дэвид чувствовал, как в глазах закипают слезы — более жгучие и обильные, чем при мысли о судьбе человеческой расы — и ощущал стыд. Он отвернулся, но знал, что этим не спрячет своего позора, и быстро оттолкнулся от окна, не желая примириться с чужими условиями. Дверь открылась, едва он коснулся ее, и он выскользнул, даже не поранившись.
А дверь скользнула на место — так же хитро, как и прежде.
Станция была огромной, пустой и казалась вымершей. До того, как покинуть комнату, из которой видны звезды, Дэвид не представлял себе, насколько велико все сооружение. И теперь уже ему было трудно свыкнуться с идеей о том, что это творение из разноцветного металла и пластика может навевать клаустрофобию. Он бродил по станции часами, постепенно привыкая к малому весу собственного тела, и ему не попадались ни окна, ни что-либо движущееся. Все было сверкающее, нигде ни пылинки. Он не мог удержаться, чтобы не сравнить этот опыт с опытом, полученным во время повторяющегося сна, вызываемого в нем его ангелом-хранителем в прежние времена: в нем он брел по лабиринту коридоров старинного дома, а вокруг — бесчисленное множество зеркал и часов. И еще там повсюду была пыль: самый воздух был густо пропитан ею.
На протяжении всей жизни Дэвид оценивал возраст брошенных человеческих артефактов по тому, насколько они охвачены разрушением и насколько запущенны: по скоплению грязи, гнилостному размягчению, слою паутины — но здесь подобный метод не срабатывал. Все оставалось идеально чистым, крепким и ярким. Никаких паразитов — хотя не было укромных уголков и трещин, где они могли бы поселиться — никаких пауков с паутиной. Казалось, здесь человечество, наконец, освободилось от бесконечной битвы, которую вело на Земле. Ни вода, ни ветер не могли разрушить творение рук человеческих, которое останется неизменным и тогда, когда людей здесь больше не будет.
В повторяющемся сне своей молодости — настоящей молодости — Дэвид выходил из бесконечного дома наружу, оказывался среди циклопических руин, и над ними его несла неведомая чудесная сила, пока он не добирался до пирамиды, где Баст — порой с зелеными, а иногда — с янтарно-желтыми глазами поджидала его, в окружении лениво разлегшихся кошек. Интересно, каково было бы пролететь, подобно пылинке, над пустынным ландшафтом планетоида пандоры, под величественной аркой Млечного Пути?
Блуждающему взгляду Дэвида, который снова стал пытливым , что каждая кнопка, каждая пружина в этой пустынной обители готова в любой момент ожить и включиться; правда, вскоре он убедился, что это не так. Повсюду присутствовал рассеянный свет, но движения не было. Станция, во всем ее многоцветии и невыразимой изощренности, напоминала недавно набальзамированный труп. Некий таинственный центральный энергетический источник был переведен на минимальный уровень активности, а подавляющее большинство кнопок не работали, просто замерли. Но долго еще после того, как у него не осталось надежды оживить хотя бы одну кнопку или рычаг, Дэвид продолжал делать попытки. Это превратилось в ритуал бесполезного действия, продолжающееся подтверждение того, что он не принадлежит этому странному футуристическому месту, вырванному из его собственного времени и наследия.
Он знал, что внутри остается призраком, несмотря на дарованную щедрым и великодушным ангелом суперчеловеческую плоть.
Вот она, жуткая ирония: он путешествовал к пределам Вселенной, к началу и концу времени, вернулся оттуда невредимым, чтобы очутиться в комфортабельной тюрьме нестареющей плоти и узнать, что ему придется заснуть навеки или провести целую вечность вместе с горсткой людей, которых — если не считать дочери — он даже и не любил.
«Ох, уж эта наша потрясающая способность превращать сны в кошмары!» — подумал он.
Временами, впрочем, он начинал адаптироваться к новой ситуации и желал сохранить момент поразительного зрелища, которое подсказало ему, насколько редкая вещь — жизнь вообще, и насколько маловероятно, чтобы когда-либо другие существа посетили эту фантазию и обнаружили последних представителей человеческой расы. Однако, в иные моменты он ни о чем не сожалел. Просветление есть просветление, и этим все сказано. Он понял: другие люди никогда не имели шанса пережить такое, даже Анатоль Домье не был достаточно смел, когда, загадывая желание перед лицом смерти, не догадался попросить о просветлении. Истина драгоценна и прекрасна, сколь бы горька она ни была.
«Всю свою жизнь я просил о возможности встретиться лицом к лицу с ангелом, чтобы он откровенно ответил на мой вопрос, — думал Дэвид. — Теперь мое желание исполнено, по крайней мере, в воображении. Махалалел обрел плоть и предложил мне все время мира, дабы я мог задать ему вопрос. Но о чем мне его спрашивать — теперь — и важны ли ответы? Какие значимые объяснения мог бы он мне дать? Понимает ли он намного больше меня — того, кто подсказал ангелам, в чем они нуждаются и о чем не желают знать?»
И встретил он, в конце концов, не Махалалела, но Гекату. Проходя по узкому коридору, он заметил, как она приближается с другого конца. Тоже, похоже, бесцельно бродила, изучая последний памятник человеческой гениальности. Лицо ее, хотя и спокойное, как всегда, было озарено пытливостью, и это странным образом казалось трогательным.
— Что-то есть печальное во всей этой пустоте, — промолвила она.
— Земля, без сомнения, еще более пуста и печальна.
— Без сомнения, — эхом откликнулась она. — Ты видел Махалалела?
— Да. Он поместил меня и Джейкоба Харкендера в комнате, вид из окна которой выходил на бесконечный простор звезд, раскинувшихся в безвоздушном пространстве, и, должен сказать, панорама впечатляет. Не знаю только, можно ли разглядеть среди них Землю.
— Он показывал мне Землю. Думаю, я бодрствую немного дольше, чем ты. Ты видел камеры со спящими людьми? — спросила Геката. — Я искала, но до сих пор не обнаружила их.
— Нет. Полагаю, со временем Махалалел покажет нам их. Он теперь человек. Но все еще не покончил со своими играми. Конечно, если я захочу разбудить Нелл, то придется просить его разрешения — но, может, лучше оставить ее спать и видеть сны, так милосерднее? Эта конкретная фантазия — бедная и убогая, разве нет?
Она странно посмотрела на него, словно не понимала причин для горечи. — Это не сон, Дэвид, — объяснила она. — Это реальный мир. Все, что случилось — случилось. Ничего уже не переделаешь — даже при помощи магии.
«Это ничего не значит, — напомнил он себе. — Пускай участник сна называет сон реальностью». — Но некое сомнение зашевелилось где-то в области желудка.
— Это сон, — настаивал он.
— Снов больше нет. Все они реальны. Мы уже за пределами иллюзии.
Ему показалось, что лучше сменить тему.
— Как ты считаешь, устроили бы тебя несколько веков бодрствования с компаньонами, которых тебе предложил бы Махалалел? — спросил он ее. — Или мы начали бы ссориться, как наши предшественники?
Она поняла вопрос как обычную провокацию и не ответила на него. — Мы с тобой похожи, — сказала она ему с таким видом, словно сама удивилась этому открытию. — Мы — монстры, и в душах у нас — лишь холодная тьма. Но еще у нас есть своего рода магия. Каждый из нас — целая Вселенная, я бы сказала, полная крошечных механических микробов, которые интенсивно трудятся, дабы сохранить нас и обезопасить. Будь они мыслящими, интересно, считали бы они нас богами?