— Мы не боги, и не надеемся ими быть, — отозвался он. — Мы — то, что мы есть, и вряд ли станем кем-либо еще, даже если Махалалелу удастся отправить этот воображаемый мирок сквозь пустоту к другому солнцу. Было бы слишком уж оптимистично ожидать, что где-то найдется гостеприимный мир, близ которого мы могли бы создать вторую Землю. Если магия нам больше недоступна, тогда уже ничто не поможет, и я не вижу разницы, сколько ждать смерти — сто лет или тысячу, провести это ожидание, бодрствуя, или же во сне.
— Разница есть, — заметила она. — Вся разница мира. Ты не можешь утверждать, будто тебе все равно. В любом случае, только оптимизм поможет нам решить проблему и отыскать новую Землю.
— Но как мы можем быть уверены, что все это — не сон? Мы одним прыжком очутились в совершенно ином состоянии, как по мановению волшебной палочки, так разве не уместнее считать эти новые тела простой иллюзией?
Она пожала плечами. — Я уверена, — сказала она. — Это драма Махалалела, и мы играем роли, которыми она нас наградил, но это не сон. Он режиссер, и сценарий принадлежит ему, поэтому только он знает конец истории. Но мы реальны, и должны действовать, как независимые существа, делать свой выбор и создавать собственные возможности. Его сородичи полагались на нас, мы же не сумели помочь им предотвратить оргию полного разрушения, даже если бы смогли показать все ходы и стратегии более отчетливо. Пожалуй, мы лишь усилили их собственные процессы самоуничтожения, а они — наши.
— Да, пожалуй, — согласился Дэвид, при этом не зная точно, насколько это соответствует истине. — Если так, то мы, чего доброго, не впустую прожили жизнь.
Она даже не улыбнулась. — Я рада, что смогла принять участие в оракуле, пусть даже сама не особенно много помогла в его расшифровке. Я не слишком горда, чтобы испытывать благодарность. Может быть, это всего лишь игра, но, если так, лучше играть в нее, чем не играть, лучше быть пешкой, нежели оставаться ничем. Разве от горечи становится легче?
— Великое знание есть великая скорбь, — процитировал он, — и преумножающий знание преумножает печаль. — Но теперь в его голосе звучало меньше горечи, больше извинения. Конечно же, она права. Он не мог стать игроком в такого рода игре, значит, стоит быть благодарным за возможность стать значимой пешкой. Чем бы ни стал мир, ему надлежит жить в нем наилучшим образом. Разве не наследник он интеллектуального багажа сэра Эдварда Таллентайра?
Она права. Это реальность. Даже если нет, нужно жить так, будто так оно и есть.
— Почему ты боишься? — тихо спросила Геката. — Ты уже сотни раз умирал, испытывал боль на протяжении многих жизней. Известный тебе мир безвозвратно потерян, и об этом стоит скорбеть, но бояться-то нечего. С этого момента тебе легко будет проявлять храбрость — как это всегда было со мной.
— Не страх беспокоит меня, — отозвался Дэвид. — Простое разочарование. Я надеялся на лучший конец.
— У тебя все еще есть выбор, — заметила она.
— Бодрствовать или уснуть навсегда? — спросил он. — Следует ли мне принять конец моего мира и полное забвение всего, чем я когда-то был, во что верил, на что надеялся, и предаться сну с приятными сновидениями?
— Не стоит недооценивать пользы снов. Я всегда их ценила.
— Ты всегда была персонажем из сна, — ответил он. — И всегда обладала могуществом для собственных небольших Актов Творения. Я же оставался всего лишь жертвой магии и научился ненавидеть ее. Человеческий мир был бы куда лучшим местом без сторонних вторжений.
— Ты, видно, забыл мою историю, — отозвалась Геката: похоже, его бесцеремонность вызвала в ней боль. — Думаю, прежде ты видел, чем я была, до того, как вступила в права наследства. Поверь мне, Дэвид, мир аристократических привилегий, в котором ты жил, был воплощением мечты для многих, кому посчастливилось меньше. Никогда не говори мне, как смело было с твоей стороны жить в мире безбожия и без магии, или — как ты тоскуешь по такому миру. Ты испытывал боль на протяжении многих жизней, я знаю — но даже при этом не имеешь представления о том, сколько страданий заложено в жизни обычного человека. Харкендер всегда понимал это лучше тебя — даже Мерси Мюрелл понимала это лучше. Для человека, подобного тебе, слишком просто желать, чтобы в мире не было ни ведьм, ни верфольфов. И не читай мне проповедей о том, какая это трусость — быть персонажем снов. Я знаю, что была тем, чем была, и чем могла быть. Сомневаюсь, что ты мог бы похвастать тем же.
Она прошла мимо него и продолжила свой путь.
Дэвид наблюдал за ее удаляющейся фигурой, пока за ней не закрылась дверь. Тогда и он двинулся своим путем, и настроение его слегка испортилось, ибо он не имел ни малейшей идеи, куда идет — и куда вообще можно идти.
Дэвид понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем он снова встретил Джейкоба Харкендера. Ничто в его окружении не позволяло отслеживать изменения, а биологическим часам своего тела он доверять не мог. Он почувствовал голод и жажду, но словно бы сквозь туман: эти желания существовали отдельно от его сознания — словно некая вежливая боль, не решающаяся причинять ему особое беспокойство. Именно по этой причине он не сразу присоединился к Харкендеру, который был занят приготовлением пищи. Ему не нравилась сама идея преломить хлеб с врагом, да к тому же сам «хлеб», который поглощал Харкендер, не выглядел аппетитным. Какая-то бледная масса с темной окантовкой, в форме жалкой карикатуры на батон.
Харкендер ел стоя; стол, подле которого он остановился, представлял собой квадратную панель, отходящую от стены. Батон лежал прямо на его поверхности, а не на тарелке, а из всей посуды присутствовал только нож, прикрепленный к краю стола металлической прищепкой. Харкендер еще и пил, но не из стакана, а высасывал жидкость из запечатанного контейнера через трубочку.
Увидев входящего Дэвида, Харкендер медленно потянулся за ножом и отрезал новый кусок от батона. Нож, видимо, был острым, как бритва: он прошел сквозь коричневую оболочку, как сквозь масло, и дальше — в бледную мякоть. Харкендер даже не коснулся куска, просто указал на него свободной рукой. Сатирическая пантомима, изображающая вежливость, да и только.
— На вкус гораздо лучше, нежели на вид, — сообщил Харкендер. — Люди механического мира свели еду к простой функции, но позаботились о том, чтобы не лишить этот процесс всех удовольствий. Нектар вообще более чем приятен. — Он очень осторожно вернул нож, прикрепив к держателю и добавил: — Нужно быть осторожным с острыми предметами — они почти ничего не весят, а вред могут причинить немалый.
Дэвид подошел, взял кусок, отрезанный для него. Корочка оказалась твердой и плотной, а то, что внутри — нежным. — Что это? — спросил он.
— Я бы не назвал это амброзией, — отозвался Харкендер. — Пожалуй, не пища богов. Скорее, манна небесная. Подозреваю, что в этом продукте собрано все необходимое, чтобы поддерживать потребности тела. Оказалось, Джейсон Стерлинг был самым точным среди нас в своих пророчествах, пусть даже его Рай был столь же неудобоваримым, как и прочие. Наши потомки должны были достичь мира, подобного этого, если бы не разрушили предыдущий со всей бессмысленной эффективностью.
Дэвид не позаботился спросить Харкендера о значении его замечаний. Вместо этого оторвал кусок «манны» и положил в рот. По вкусу и ощущениям оказалось, действительно, много лучше, чем он предполагал. Не сладкое, но с легким, отдаленным привкусом мягкого сыра. Странно, но это вкусовое ощущение дало ему гораздо более серьезное ощущение прочности и реальности окружающего мира, нежели все, что он увидел. Он еще не был готов безоговорочно поверить в это, но знал — придется признать, что именно здесь, похоже, закончится его экзотическая одиссея.
Харкендер нажал вторую кнопку, и стена выдала пластиковый контейнер, наполненный жидкостью. Как только Дэвид потянулся, собираясь отделить его от стены, он упорно оставался на месте, прикрепленный пластиковой нитью, которая, когда он схватился за нее, превратилась в тонкую трубочку. Из нее вылетела порция жидкости — как раз в тот момент, когда Харкендер вскрикнул: — Пока не нажимай!