Не все горожане были рады озорным гостям, к тому же норовящим не только дары получить, но и стащить то, что плохо лежало. Да и бессонные ночи не добавляли терпения уставшим от шума жителям Динкельсфельда. Так что, можно было получить вовсе не дары, а пустым мешком, а то и метлой по спине, но это лишь добавляло веселья и азарта детворе, распаленной царящим на улицах праздничным безумием.
К тому же веселью поддавались не только дети, но и многие взрослые, так что вполне можно было надеяться насобирать к обеду нехитрой снеди. Если повезет, то и колбасок.
— Мама, я тоже пойду, — крикнул Клаус уже от дверей, торопливо застегивая курточку и пытаясь одновременно попасть ногами в разношенные стоптанные башмаки с латунными пряжками. — Я может быть тоже чего-нибудь принесу!
— Да, иди, — Хельга устало улыбнулась, подняв голову от усыпанного полбяной мукой стола, на котором раскатывала тесто. — Беги, веселись. Карнавал один раз в год…
Хлопнула дверь за мальчиком, застучали башмачки по мостовой, и его звонкий голос присоединился к общему галдящему и визжащему хору.
Женщина тяжело опустилась на стул и прижала испачканную в муке ладонь к губам. Глаза не отрываясь смотрели в окно, где ее единственный сын смешался с галдящей детворой, и они с хохотом и выкриками двинулись в сторону Старого рынка. Почему-то в последние дни ей очень трудно стало отпускать его от себя, сердце сжимал непонятный ей страх. Два года прошло с тех пор, как ее Дитмар погиб, затоптанный на улице обезумевшей парой лошадей, с тех пор только маленький Клаус и держал ее на этом свете. Казалось бы, веселая кутерьма за окном должна немного поднять ей настроение, но стало только хуже, она с трудом заставляла себя отпускать мальчика из дома повеселиться с друзьями.
Улицы полнились хохотом, празднества были в самом разгаре, завтра Жирный Вторник[2]. Утро Пепельной Среды начнется с покаянной службы, на которую соберется весь присмиревший люд, а потом потянутся долгие дни Великого поста. Сейчас самое время для того, чтобы потешить напоследок животы мясом, колбасами и сладостями. Правда, после смерти Дитмара у нее редко получалось баловать Клауса, денег едва хватало на насущное, но к празднику она все же сумела накупить яиц, муки, сахара и масла, чтобы испечь его любимых креббелей. А завтра они обязательно пойдут в приехавший балаган, когда еще выпадет такой случай.
Хельга встала, отерла внезапно выступившие на глазах слезы и принялась раскатывать тесто.
А Клаус весь день бегал по городу с ватагой таких же, как он, мальчишек и девчонок, купаясь в гвалте и разноцветье карнавала. На Старом рынке ряженые в потешных масках и костюмах зверей разыгрывали сценки и затевали безумные игры. На Мельничной улице двое мужчин, вырядившись Чертом и Крестьянином, приставали к прохожим и отпускали умопомрачительные шутки, иногда скатываясь в откровенную похабщину, смысла которой Клаус почти не понимал, что не мешало ему хохотать до упаду.
У поворота на Высокую Улицу шло соревнование бондарей — мужчины, разбившись на две группы, в спешке, но тщательно и аккуратно сооружали две огромных бочки — кто быстрее. Бочки потом преподнесут в дар монастырю. Тут, в толпе, детвора ненадолго остановилась и принялась жевать то, что накидали им в мешки добродушные горожане. Когда снедь закончилась, хмельные от веселья мальчишки швырнули несколько попавших к ним в мешки куриных яиц в трудящихся бондарей, и дети с визгом кинулась врассыпную от возмущенных мужчин, грозящих повыдергать озорникам ноги.
Возле Главных ворот Клаус снова отыскал своих друзей, и еще некоторое время они потешались над тщедушным долговязым парнем в большой аляповатой маске гёлера[3]. Он, надламываясь и смешно дрыгая тощими ногами в дырявых штанах, тащил за собой на длинной веревке большой булыжник, наполняя улицу неимоверным грохотом и вызывая смех зевак.
— Пойдем, посмотрим на балаган! — задорно крикнула растрепанная и румяная от бега Августа, дочка пекаря.
— Балаган! Балаган! — загалдели все и шумной толпой хлынули за ворота. Клаус мчался среди них, захваченный весельем и радостью, словно соломинка порывом ветра.
Балаган огородился от окружающих унылых весенних полей низким дощатым забором и жил своей, недоступной пока детворе, жизнью. Они весело носились вдоль забора, то и дело заглядывая между неплотно прибитыми досками, натасканными, казалось, со всей округи, такими разномастными они были, или просто поверх ограды. Никто не старался спрятать то, что происходило внутри от посторонних глаз, но для детей существовало незыблемое правило — входить на большую огороженную территорию можно было только за руку со взрослым. Иначе недолго и потеряться в кутерьме и разноцветье. Про потерявшихся ходили страшные истории, которые всегда рассказывали детям и которым никогда и никто не верил. Истории были частью веселья.