Из-за них, моих новых слушателей, я перебрал все сюжеты, которые слышал от маменьки, а потом стал наворачивать всё, что в голову придет, без видимой связи и подспудного смысла: вариации на темы моих и чужих снов соединялись в этих россказнях с «беседами за жизнь», ту их жизнь, которую я знал пока смутно.
Один из мальчишек постарше как-то сказал:
— Вы сами не осознаете, учитель Джош, той смысловой глубины, что говорит с нами из ваших притч.
— А может быть, и осознаю, — слегка обидясь, парировал я, — но хочу, чтобы вы расшифровали мои вымыслы не так, как расшифровываю я, а так, как нужно вам. Почему никогда не станет художник разъяснять словами глубинный смысл своей картины, поэт — писать критическую статью на свой стих, музыкант — стоять с камертоном на берегу океана своих звуков? Каждый должен искать свою дорогу в той стихии, что дана ему через творцов. Ему можно вложить в руку кончик клубка Ариадны, чтобы он не потерялся в чужом лабиринте, но перед лицом своего Пути он одинок. Позволь своему Пути вести себя и не уклоняйся, Сделай себя чутким к Пути. Тогда ты во всем откроешь то, чего не знают другие, то, что предназначено одному тебе.
Как вы понимаете, я снова импровизировал, сам не веря себе, но кончив, почему-то вдруг понял, что говорю правду — то, что вот сейчас, сию минуту сделалось правдой для всех нас.
— Что вы извлекаете из моих бесформенных мечтаний? — допытывался я неоднократно у моих приверженцев. — Чему я, строго говоря, вас учу?
— Ремеслам и искусству, — говорили младшенькие.
Ремеслом тут называли изготовление по образцу, или прототипу: искусством — создание эталона, единичной вещи. Для меня эти понятия менялись местами. Примитивную деревянную игрушку или образец каллиграфии я легко изображал, особенно когда надо было проиллюстрировать мою же выдумку, но вот соорудить из близлежащей реальности ее же копию — ах, оставьте. Но как я вскорости понял, мои авторские рассказы, при несовершенстве их исполнения, тоже были искусством в их смысле: чем-то до сих пор невиданным.
— Незыблемым основам изменчивости, — смеялись дети постарше.
Для их существования здесь были нужны не только руки и голова, то бишь волевое давление на материю. В каждом из них зрела своя изюминка. Помимо танцев и ковроткачества они делали то стильную, то аскетически простую, но всегда уместную мебель и одежду, ювелирные украшения, созданные для одного только человека в мире — того, кого выбирали во владельцы; переплеты книг, писанных под старину, и сами эти книги; вазы, деревья и камни парков; кушанья, грубые и изысканные; картины и их обрамление. Сырье здесь не стоило ничего, ибо пересоздавалось из уже созданного и пришедшего в негодность, но мастерство формы ценилось так же, как сама жизнь, потому что было лучшим ее воплощением. Сами формы иных реальностей, едва будучи вымышлены, органически включались в акт творения, задавали новый тон и новый ритм сущему. Их мир возникал и утверждался как бесконечная гипотеза, полный зыбкого очарования и звездного трепета. Зачем им было нужно любое абстрагирование, спрашивал я себя, если у них любая мысль, едва возникнув, облекается плотью? И постепенно понимал, что костяк этой плоти надо было извлечь из такого же по виду эфемерного, как мир их реалий, мира идей, мира их и моего вымысла — потому что внутри него непостижимым образом находились вечные опоры сущего.
— Быть Странниками, — просто говорили те, кто стоял на пороге взрослости. Этих было совсем немного, однако и они стали являться на мои амбулаторные сеансы.
— Что делать, у нас отроду пятки чешутся и звонкими гвоздиками подкованы, — смеялись они все. — Не удержишь нас ни женитьбой, ни любимой работой, ни всеобщим благоденствием. Странник — это клеймо наше, что ложится на душу и сердце еще в утробе матери. Сердце наше должно быть открыто всему сущему, чисто и пытливо, как у вечного дитяти, и доверчиво к многообразию Вселенной — может быть, только затем мы наряжаем наш домашний мирок в такие радужные оболочки. Крепость тела, гибкость разума и вечная способность изумляться — вот тройное оружие Странника на его пути. Вы нам даете наиглавнейшее из этой триады: изумление.
Потихоньку-понемногу я стал прямо-таки моден. Жалованье выдавали мешками. Моим серьгам и долгому волосу начали подражать. Шейн, Джозиен и Саттар (он курировал спорт в очень широком смысле: плюс медицина, плюс евгеника и плюс душевная устремленность) навещали меня в часы, свободные от их основного времяпрепровождения, и пробовали затянуть в Клуб, снова и снова намекая на уникальные возможности общения, что там открываются. Но я побаивался других уникальных возможностей: изувечить там могли запросто, я же пока не проверил, так ли легко регенерируют мои живые ткани, как у местных уроженцев. Все-таки понемногу влился в их крепкое мужское братство и только тут уяснил себе, почему они так задвинуты на верховой езде, бегах, поло и других играх с конями. Мало того, что лошади были здесь редкими гостями, так еще для большинства и гостями не слишком желанными. Облагороженная ситуация типа «к нам едет ревизор». О последнем говорилось вежливыми обиняками, так, как в первый мой день Кристофер объяснил проблему рикш. В общем, Клуб Поло был подобием нейтральной зоны на границе.