Дюрра тоже принимала участие в наших вежливых дебатах: лежала на столе между двух изящных блюд и создавала атмосферу. Питалась она исключительно мороженым, взбитыми сливками и редкостными фруктами, похорошела и как нельзя более гармонировала с общим стилем и тоном.
Разговоры здесь велись иные, чем наверху, не светские и даже не учебные и для меня диковатые.
О Странниках. Миры, где они путешествовали, были то совершенно варварскими, то неописуемой прелести, то ужасны, как самум, то полны сияющего покоя. Но в благом мире неизменно присутствовало некое изъязвление, как бы раковина в металле, а злой весь освещался и оправдывался крошечной острой звездочкой добра.
О той силе, что позволяет Странникам и их детям творить. Техника — орудие насилия, говорили выученики Шейна. Она вынуждает природу подчиниться. Счет, математика, классификация — понятийная сеть на разнообразии природных явлений макромира; данное постижение, сводя все и вся к одному ограниченно верному закону, этим и отделяет эти явления от мегамира и себя, рассматривая их отстраненно. Надо же знать не что-то о мире, а сам мир; не выразить закон, а войти в него, подчиниться и превзойти. Любое знание извне, снаружи — приблизительно: стань законом сам, и ты сможешь, не управляя, не насилуя, не идя против воли мироздания, лепить природу вещей так, как захочешь. Так не могут звери, говорят, это предназначение человека; но ни мы, дети, так не можем, ни наши родители не умеют, да и редкие Странники постигают это в совершенстве.
— В совершенстве? — пожимал плечами кое-то особо умный. — Да положен ли предел такому, чтобы вообще говорить о совершенстве?
И о лошадях говорили мы. Тут все молчали, пока не начинал Саттар, невысокий, пухленький, белобрысый и бледно-конопатый. Лучистые янтарные глаза его вобрали в себя ту силу и красоту, которыми он был обделен, а голос, негромкий, но звучный баритон, превращал любую обыденную реальность в поэзию мифа, любое общее место — в магическое действо.
— Мы знаем о конях, как и о тех, кого называют зверями и скотами, Джошуа, — говорил он, обращаясь ко мне как к задавшему вопрос. — Здешние лошади иные. Как у Суифта… Так? Нет, Джош? Какое трудное имя… Нет, даже не как у него, там они просто хорошие люди в лошадиной шкуре. Вообще иные. Отличаются они от нас еще более, чем обезьяна от человека. Если человек вообще происходит от того самого обезьяньего проконсула, а не заключил себя в его тело, как в темницу с неподвижными стенами. Потому что ему изначально была дана возможность перевоплощения, трансферта (тут я вздрогнул), движения внутри живого природного единства… Которое рассыпалось, а уже потом обособился, отделился от высшего начала человек, созданный для того, чтобы пройти во все витки нижних слоев и соединить их. Перевоплощение грешника в мошку идет именно отсюда — подними собой низшее существо как символ низшего себя.
— А святой на небесах, очнувшись, небось, восклицает: «Кой черт меня заносил в эту обезьяну!» — бурно вмешивался какой-нибудь юнец, который наизусть выучил логику Саттаровой мысли. И чуть подумавши:
— Правда, это была о-очень красивая обезьяна…
— Вы отошли от темы и забыли о своих лошадях, — настаивал я, блюдя свой интерес. — Почему они боятся заходить в Охриду?
Саттар поднял на меня грустные-прегрустные очи:
— Потому что их боимся мы. О, мы делаем им украшения, лучше которых нет ничего на свете. Хирья собирают и толкут им мох, грибы и травы, то ли для лечения, то ли для колдовства, хотя какого — не понимаю. Зачем им лечиться, если они не болеют, и колдовать, если они и так держат наши биосферу с ее разновременными погодами и климатическими оазисами в динамическом равновесии? Инды выделывают им кожи для сбруи, суны — шелк для парадных попон, хабиру дарят свои стихи, написанные самыми изящными из своих почерков. Сам конский народ не делает для себя вещей и по сути не нуждается в них. Они — дань ему и его мудрости.