— Да нет, пожалуй. Девочка не в себе, тоски и пошлости нахлебалась. Утешить захотелось.
— Из суда выйдет комедия, фарс. Вверх ногами, вниз головой.
— Что и надо для того, чтобы снять стресс. А вообще, Джозиен, вам не приходило в голову, что святой Петр недаром именно так и распялся? Что все Христовы заповеди блаженства, все моральные нормы все перевертывают мир вниз маковкой противореча естественному праву и бытовому порядку вещей, хоть на первый взгляд именно этого-то и не скажешь? «Блаженны нищие», «отдай вору рубашку», «подставь щеку под заушение». Мы этого не замечаем, считая простым максимализмом, потому что уже сами в какой-то мере оборотные. Или ищем какой-то мелкий рационализм. А ведь это законы нравственного антимира, у вас здесь именно антимир, в котором вы должны удержаться. Выбрыки вроде униформы святого Патрика или перманентного Дня Смеха — рябь на воде, потуги без родов.
— Ну, если вы, учитель и обладатель трансферта, считаете, что это нужно для нашего Равновесия… — он так раскатил «р», что ясно было: буква эта прописная.
— Что именно я считаю — мое личное дело.
И верно, во мне копошилась не одна подспудная мысль. Нет, не о нас с Иолой. Просто обвиняемый традиционно получает слово, а мой процесс будет очень гласным и очень широковещательным. Если я верно понимаю моих учеников и им подобных, они руками-ногами ухватятся за такой повод легализовать и освятить супружеские отношения второго рода. Но мыслей этих я не муссировал, прятал от греха подальше: больно много нынче развелось телепатчиков.
— Необходимо особенно большое помещение, — поддакивал мне вслух Джозиен. — Строить, когда можно просто снять, нерентабельно — суды здесь вообще редки. Не будь зима, любая площадь бы подошла. Клуб Поло? Там не топлено, пыль кругом из этих… матов и снарядов. Крытый бассейн?
— Судьи по грудь в воде, одни парики торчат над поверхностью и мантии вздуваются пузырем, — с готовностью подхватил я. — Публика плавает, как рыбки в аквариуме, — абсолютно нагишом. Во исполнение приговора подсудимого тут же топят, как котенка в помойной лохани…
— Топить вас никто не собирается, мораторий же. Мы вообще приговариваем самое большее к бессрочному изгнанию… Концертные залы — камерные. Галерея живописи — узка, скульптуры — заставлена и резонанс там…
— Вокзал, где монгольские флаеры, — подсказал я. — Там даже ряды кресел в залах ожидания имеются.
— Решено. Теперь вот что. Тюрьму тоже нельзя соорудить так скоро, как вам хочется.
— Мера пресечения — подписка о невыезде. Домашний арест, — взялся я перечислять юридические формулировки, что застряли в моей ученой голове.
— Нельзя вам общаться с Иолой, а не выдержите ведь. Ни как со свидетелем обвинения, ни как с истицей, ни как с… невестой, что ли.
— Прелесть. Очень вам благодарен. Тогда вместо оков или цепей свяжите мне руки шелковой лентой или, как в испанской балладе, «тяжелой косой волос смоляных». Хотя нет, ведь моя нареченная стрижена и светловолоса.
— Отправим вас в госпиталь, там палаты одноместные и со всеми удобствами, — решил он. — Поставим караул у двери, чтоб по-взаправдашнему. Оттуда и до аэропорта рукой подать.
— И водоем совсем рядом, — почему-то добавил я.
Итак, сразу же после беседы меня упекли в кутузку, у двери стали двое сопляков с крикетными молотками на плече, а Джозиен отправился оповещать «центристов» и простую публику. Он вечно за других отдувался.
Прокопались мои сотоварищи по меньшей мере неделю, что было мне весьма тягостно: свиданки не допускались, кормили сытно, делать было решительно нечего, к тому же бездельные врачи (из неудавшихся Странников и школяров-практикантов) с такой силой штурмовали мой номер, что крокетных молотков не хватало. Пришлось призвать еще двоих ребят постарше с учебными мелкокалиберками. Однако один эскулап просунул-таки под дверь записку со столбцами записей — результаты каких-то своих анализов.
По истечении этого срока за мною пришли.
Сразу было видать, что все они как следует подковались в историческом плане, и можно было не ждать совсем уж трехгрошовой оперы. На меня нацепили ручные и ножные кандалы из моего любимого супердюраля — легкие и звонкие — и окружили плотным каре из толстенных копий с бутафорскими лошадиными хвостами у острия шириной в добрую лопату. Стражники из «среднего класса», то есть лет семнадцати на круг, отпихивали столпившийся народ тупыми концами своего оружия, при чем стройность каре всякий раз нарушалась, и ругались нарочито сиплым басом. (Я все гадал по дороге, сколько же порций мороженого они стрескали для достижения такого эффекта.) Зрители рыдали в голос, посылали мне воздушные поцелуи и забрасывали букетами. Кое-что осело на забралах моего конвоя. К слову, наряжены они были: двое передних угловых — самураями, двое задних — тевтонскими рыцарями с плюмажем на головном горшке, а прочие — конквистадорами с картины Веласкеса «Сдача Бреды».