Выбрать главу

Маргарита поцеловала его в глаза.

– Отдохни, – сказала она, – и положись на меня. Я люблю тебя, люблю!

Она упорхнула, оставив на его устах вкус смертельного поцелуя, подхватила Ниту под руку, и они унеслись, словно вихрь цветочных лепестков, поднятый в небеса порывом августовского ветра.

Сраженный граф рухнул на подушки. Прикажи она ему сейчас убить доктора Ленуара, его спасителя, он бы не задумался!

Лазурно-розовое облако и багряное полыхание, Нита и Маргарита, плыли по коридору, как грезы зачарованной любви.

Мелодия бала нарастала. Вам приходилось слышать его в пьянящие часы юности?

Чарующие, влекущие звуки слагаются в гармонию чистую и сильную, как страсть, что играет вашим сердцем подобно пальцам, исторгающим трели из трепетных струн.

То была воплощенная в звуках радость, слегка кружащая голову, рождающая смутное неодолимое томление.

Блаженны лежебоки, ни разу не вкусившие этого детского восторга! Блаженны и те, кто сам постиг премудрости бала!

Бал это юность. Поэты, истинные поэты, провозглашают искусство ради искусства. Юность танцует ради танца, и мир меркнет перед его пьянящим исступлением.

– Мы спасем его! – сказала Маргарита.

– Как хорошо сегодня выглядит наш исстрадавшийся друг! – ответила Нита.

Они подошли к парадной лестнице.

– Разве мы не в залу, сударыня? – спросила принцесса.

– Мне надо кое-что взять у себя в комнате, – ответила графиня, – но, дитя мое, я хочу, чтоб на балу мы явились вместе.

Они прошли дальше по коридору, в покои графини.

– Милочка, подождите меня здесь минутку, – сказала Маргарита, указывая кресло в будуаре.

Нита села; Маргарита скрылась в спальне. Там, открыв шкаф, она достала точное повторение костюма, который так шел принцессе.

– Прикажете помочь, сударыня? – спросила из гардеробной прислуга.

– Нет, – поспешно ответила Маргарита, – закройте дверь!

И, внимательно перебирая одну за одной складки вороха невесомой ткани нежных оттенков, крикнула:

– Он скоро придет, Нита! Простите, мой ангел, я вас задерживаю.

Нита, расправлявшая перед зеркалом складки своего «летнего облака», залилась румянцем.

– О, сударыня! – сказала она.

– Он должен прийти, – отвечала графиня из-за двери. – Я с ним виделась, узнала и пригласила. Дай Бог, все устроится, как хотелось бы вам, а стало быть, и нам. Некоторые осуждают несчастных мучеников, согласившихся взять на себя опекунство, но мы готовы многим поступиться за ту радость, что вы нам доставили, позволив называть вас дочерью…

Говоря это, графиня с улыбкой разглядывала легкие шелка, купаясь в них, как в морских волнах.

Она явно осталась довольна. Нита смущенно молчала, но и она улыбалась.

Наконец Маргарита обеими руками затолкала в шкаф весь ворох шелка и лент, который только что торопливо осмотрела.

И повторила про себя слова, уже сказанные в спальне мужа: «Все так; я ничего не упустила!»

Затем, вся сияя, графиня появилась на пороге будуара.

– Я нашла что искала, дитя мое, – сказала она. – Дайте руку, мы сейчас сразим всех поклонников, они вас заждались.

КАК ЗАВЯЗАЛАСЬ СХВАТКА

Известно ли вам, сколько строк и страниц потребуется, чтобы описать бал, подобный празднеству в усадьбе де Клар? Перо упирается, а белая бумага еще больше: что за изобилие гирлянд, улыбок, цветов! Кружевами можно укутать целый собор. Бриллиантов столько, что соблазнится и неподкупный. А глаза! Любая пара стоит всех алмазов мира! Сто пар дивных глаз, чей блеск подчеркивает бархат масок, оттеняющий розовый атлас полуприоткрытых щек и жар алеющих сквозь вуаль губ, белокурые волосы, переплетенные нитями жемчугов и сапфиров, струящиеся из-под рубинов и кораллов черные локоны; нежное благоухание пудры, прозрачные шелка, нескромно обнажающие прелести, обычно сокрытые от посторонних глаз… Весь этот показ фаросского мрамора, слоновой кости (а проще говоря – человеческой плоти) показался бы непристойным, однако, к счастью, на балу этот грех прощается!

Кто только не брался описывать эти пышные ассамблеи! Увы, не делали этого лишь большие художники, умеющие отделять подлинный свет от тени. Лично мне попадались либо умильные славословия неразборчивых льстецов, захлебывающихся уже от того, что их сюда допустили, либо едкие наветы исходящих желчью холопов, вынужденных любоваться балом сквозь двери прихожей.

Хотите знать мое мнение? Я думаю, что подобное не поддается описанию. Уж больно много сверкания и совсем нет полутеней. Ни один темный штришок не осмеливается оттенить очертания на картине.

Свет льется отовсюду.

А ведь послушать путешественников, так в Индии с ее испепеляющими небесами ночная тьма куда непрогляднее нашей.

Так вот к чему я клоню: описывать нечто, коли браться за дело всерьез, означает выдать слабое знание предмета.

Можно бы, конечно, выкрутиться при помощи смеха, он тоже своего рода тень. Но ведь мы с вами не где-нибудь, а в самом предместье Сен-Жермен, пусть пришедшем в упадок, но все ж не забывающем своего славного прошлого – во всяком случае, науки балов. Не знаю, жива ли оная наука в иных местах, судить не могу, но уж здесь – будьте покойны. Должно быть, и что-то смешное – но тут его держат под спудом, скрывают за приятной глазу наружностью.

Вытащить смешное на свет можно, лишь перерыв все углы.

Нашей повести теперь не до того. Развязка ее, подобно невидимому мечу, уже занесена и изготовилась разить. В воздухе – предвкушение битвы, но где ее поле, кто и каким оружием на нем сразится, мы пока не знаем. Так в жаркий день по нарастанию давящей духоты чуешь надвигающуюся грозу.

Как мы знаем, на сем роскошном балу, где кружились сливки парижской аристократии (а принцесса Эпстейн принадлежала к одной из знатнейших фамилий предместья), витало в воздухе нечто чужеродное, коварное и злое. Здесь рыскала женщина, красавица из красавиц, сущая львица, готовая отстаивать свои честолюбивые притязания, как львица защищать зубами и когтями своих детенышей. Со свойственной ей безудержной, отдающей безрассудством смелостью, гениально все рассчитав, эта женщина намеревалась поставить нынче на карту последнее.

Надо не описывать, а рассказывать; а там, глядишь, выйдет и описание. В час ночи зал являл собой поистине волшебные картины, и Тольбек, признанный знаток, с высоты оркестровой галереи назвал бал «перворазрядным».

Среди всех скрытых масками лиц открыты оставались только лица графини и принцессы, приветливо встречавших гостей.

В час ночи и они наконец надели маски и смешались с толпой гостей. Последний акт нашей драмы начался.

Особо привлекали любопытство собравшихся двое молодых людей в черных домино. Один был строен и отменно сложен; тучность второго нимало не портила, однако, его осанки, сообщая ей даже известную величавость. Они были в полумасках, без бород, а под шелковыми плащами мелькали на груди ленты множества иностранных орденов. В первой части «Черных Мантий» сын Людовика XVII играл заметную роль; здесь он появится лишь мимолетно.

Под маскою полного юноши угадывался характерный профиль Бурбонов, и это очень занимало гостей бала, никогда не признавших Луи Филиппа королем. Не вызывал здесь сочувствия и так называемый Людовик XVII, а его сын, герцог Б., возбуждал лишь праздное – пусть громадное – любопытство.

Его стройный спутник впервые попал в парижский салон. Звали его принц Орландо Поличени. Он прибыл из Рима, где, поговаривали, чуть было не сделал блестящую церковную карьеру, но не пожелал принять монашества и отправился к неаполитанскому королю, который произвел его в офицеры лейб-гвардии.

Никто не сумел бы объяснить, отчего именно сегодня все наперебой вспоминали романтическую историю, случившуюся одиннадцать лет назад в последний день карнавала. После десяти лет забвения она словно ожила вновь и на все лады повторялась в гостиных дома де Клар. От этих разговоров как-то кстати казались два костюма Буридана; иначе их сочли бы оскорбительно старомодными.

Мы еще вернемся к этим костюмам, скрывавшим, не иначе, заядлых любителей старья, которые вытащили моду одиннадцатилетней давности, но при всем том не были людьми случайными, ибо один из них танцевал с принцессой Эпстейн, а другой беседовал с графиней дю Бреу де Клар.