— Когда это произошло? Я имею в виду, когда он унёс тело?
— Ближе к рассвету. Так, чтобы быть у городских ворот, когда они откроются. Слуга господина Рэйдена всё делал верно. Стража не пустила бы его ночью в город, даже при наличии служебной маски. А уж с трупом на руках, в сопровождении безликой, похожей на неприкаянную душу…
— Вы пошли с ним?
— Я вышел раньше. Он ходит быстрее меня, я рассчитывал оказаться у ворот к его появлению. Так и случилось. Моё свидетельство убедило стражу в необходимости пропустить нас.
— Он сразу пошёл в управу? Или сначала к своему господину?
— Сразу в управу. Тело он отдал сборщикам трупов, которых мы встретили по пути, и строго-настрого приказал не сжигать покойника до особого распоряжения. Женщину отвёл в барак, где живут кандидаты в слуги. Те дали обещание, что позаботятся о ней. Потом слуга господина Рэйдена описал всё, случившееся у хижины, в отдельном докладе, сдал его секретарю Окаде — и только после этого отправился к своему господину.
— Куда отправились вы, святой Иссэн?
— К вам, Сэки-сан. Куда же ещё?
2. «Как презренный каонай»
Звук гонга в храме Вакаикуса разбудил меня.
Вряд ли я расслышал гонг, скорее он мне приснился. Сквозь щели в ставнях сочился рассвет: серый, мутный. Камень-грелка давно остыл. Я продрог, но выбираться из-под одеяла не спешил. Тут хоть какое-то подобие тепла. А снаружи…
Надо!
Отбросив одеяло, я вскочил на ноги. Схватился врукопашную с желанием вернуться обратно — или немедленно натянуть на себя всё что есть тёплого. Победил, хотя и с большим трудом. Взялся приседать и махать руками, пока мне не стало…
Нет, не жарко. Всё равно холодно.
Со всех ног рванул во двор. Отец с утра ледяной водой обливается, а я чем хуже? Двор был пуст. Вот я бестолочь! Отец из ночного караула вернулся, лёг спать до полудня. Гром и молния! Для кого я обливаться решил? Для отца или для себя?
Раз решил — надо делать.
Белые перья облаков над морем окрасились в густой розовый цвет. Казалось, в небе зацвела весенняя сакура, приглашая полюбоваться изысканным зрелищем о-ханами. Утро занималось морозное, ясное. Ледяная вода обожгла хуже кипятка. Я едва не заорал, но вспомнил, что сильный захочет — сквозь скалу пройдёт, и плеснул на себя ещё. Стараясь не спешить, умылся. Стараясь не стучать зубами, почистил зубы. Щётку сделал новую, расщепив ножом ивовую веточку, а зубной порошок мы брали в аптеке: корейский рецепт, из тончайшего песка. Всё! Теперь быстро-быстро растереться досуха, докрасна — и сразу одеваться-одеваться-одеваться!
Бегом-бегом-бегом!
О-Сузу подала двойной завтрак: мне и Мигеру. Относить еду каонай я уже привык, хоть и стыдился до сих пор. А что делать, если больше некому? Хвала будде, О-Сузу согласилась без возражений принимать помощь безликого: дров нарубить, воды натаскать, рыбу почистить. Но подавать ему рис и овощи? Своими руками?! В крайнем случае она оставляла еду в беседке, или даже перед дверью сарая, где жил Мигеру. Заходить внутрь О-Сузу отказалась наотрез.
Натолкнувшись на яростное сопротивление, не свойственное нашей кроткой служанке, я от неё отстал.
Заспался сегодня мой каонай. Обычно он раньше меня встаёт. Значит, будет есть остывшее: не хватало ещё собственный завтрак прерывать, чтобы накормить слугу! Где такое видано? Я уже доедаю, а он не объявился. Так этот соня вообще голодным останется — на службу пора!
Дверь в сарай была приоткрыта. Я поставил поднос на приступку у входа.
— Мигеру!
Тишина. Я сунулся внутрь. Лежанка аккуратно застелена.
— Мигеру!
Вышел умыться, а я не заметил? У колодца безликий не обнаружился. Лохани и ведро стояли в точности так, как я их оставил.
— Мигеру!
Сад. Беседка. Площадка для упражнений. Дровяной навес.
— Мигеру!
В доме недовольно заворчал разбуженный отец.
— Никуда ночью не выходи, понял?
— Да, господин. А по нужде?
Не знаю, что за нужда погнала Мигеру со двора. Небось, большая нужда, если он пренебрёг моим приказом. Вышел ночью в город… И его там убили, подсказал кто-то голосом господина Сэки. Убили, бросили на снегу и стих написали. Что-то вроде: