Ураи был избран, Лоняи провалился.
После опубликования результатов выборов отец громко высмеивал своего политического противника, соседа и задушевного друга Марковича, а Маркович высмеивал его.
— Ты-то над чем смеешься? Ведь твой граф опять провалился!
— Над тобой смеюсь, — отвечал Маркович. — Потому что избрание Ураи тебе опять обошлось в добрых пятнадцать бочек вина, а то, что мой граф провалился, прибавило мне кое-что в карман. Ничего ты в политике не понимаешь, Йошка.
— Я не понимаю в политике? Я, который победил? — возмущался отец. — А ты, который провалился, ты понимаешь?
— Вот именно, — смеялся Маркович. — Так оно и есть, как ты говоришь.
Третий друг отца, Тамаш Эсе-младший, жил не в Берегсасе, а в деревне Тарпа, в полутора часах ходьбы от города. По преданиям, Тарпа была родиной Тамаша Эсе Великого, и крестьяне Тарпы остались верны заветам своего великого земляка — они все без исключения были куруцами. [7] Когда они приезжали в город на выборы, перед длинной вереницей телег гордо ехал всадник в костюме времен Ракоци. Костюм подарил тарпинцам Ураи. Его подарком было и то зеленое, цвета морской воды, шелковое знамя, на котором золотыми буквами было написано:
«Тарпинцы были и остаются куруцами!»
Ни один современник Тамаша Эсе Великого не оставил портрета этого крестьянского генерала Ракоци, который со своими босыми или одетыми в лапти солдатами, вооруженными дубинами и косами, бил императорские войска. Народ Берегского комитата до сегодняшнего дня чтит этого босоногого генерала, как родного отца, а так как писанного с него портрета не существует, то каждый рисует его себе по-своему. Лесоруб-русин считает, что он носил лапти и русинскую шубу мехом наружу; венгерский крестьянин одевает его в белые полотняные штаны.
Наш Тамаш Эсе, занимающий уже два десятилетия пост деревенского старосты Тарпы, был, конечно, за венгерский вариант и сам, по примеру своего прадеда, носил узкие штаны с кантом. Он отступал от традиции только в том, что обувался в желтые сапоги, которые во времена Ракоци полагалось носить только дворянам. Волосы у него были длинные, до плеч, как на портретах Ференца Ракоци. В город он приходил редко. Когда бывал в городе, всегда обедал у нас. После обеда они с отцом часок-другой выпивали. Пили молча. Эсе не любил говорить, не любил даже, когда к нему обращались другие. Если он встречал у нас Балога, посещение его несколько затягивалось, если Марковича — сокращалось. А так как бесплатный обед никак не совмещался с достоинством тарпинского старосты, дядя Эсе всегда приносил с собой какой-нибудь подарок: то масло, то корзину яиц, то пару цыплят или уток. А меня он награждал постоянно тем, что пожимал руку, как взрослому.
Имре Ураи я, по скромности, не зачислил в друзья моего отца. Соответственно этому, — но на сей раз из тщеславия, — я мог бы не считать его другом также и дядю Фэчке. По отношению к Фэчке отец был скорее покровителем, чем другом. Вся одежда отца, его ботинки и пальто, которые он переставал носить, переходили к дяде Фэчке, и когда бы он к нам ни являлся, для него всегда находились тарелка супа, стакан вина и табачок для трубки.
Дядя Фэчке жил в Цыганском Ряду. Официальное название Цыганского Ряда было «улица Деака», но жители Берегсаса упорно называли ее Цыганским Рядом, хотя на этой улице ни один цыган, должно быть, не жил. Янош Береги-Киш, прима цыганского оркестра, жил на улице Ракоци, остальные музыканты размещались в одном доме на улице Эсе, а цыгане, занимающиеся изготовлением противней и починкой котлов, жили в шатрах на берегу Верке, позади сада-купальни. В Цыганском Ряду селились люди, пившие вино только во время виноградного сбора и депутатских выборов, хотя они — это я знал от отца — права голоса не имели. Когда однажды в присутствии Марковича я спросил, почему жители Цыганского Ряда не имеют избирательных прав, отец ответил: