Быть может, это только семейная легенда — не суть важно. Важно то, что им, тем, остановившим его, ни на минуту не пришло в голову, что перед ними б а р и н, что перед ними президент, что перед ними тайный советник. Ну а если б спросили они его, кто, мол, ты такой, старикашка? Он поспешил бы представиться кротко и обрадованно:
— Президент Российской академии, а в недавнем прошлом, вы знаете, тайный советник!
Но и услышав это, разве пришло бы им в голову, что перед ними э к с п л у а т а т о р или же вообще некто вышестоящий, н а ч а л ь с т в о? Конечно же, нет! Карпинский никогда не был «начальником», он не был даже и «демократичным» начальником и, кстати, не любил слова «демократичный», так же как выражения «надо быть с народом», «за народ», чем отличался Сергей Федорович Ольденбург, который часто такие выражения употреблял; Карпинский сам был н а р о д, частица народа, труженик народный, умственный труженик и с работником ручного труда в сфере народной жизни был ровня; просто каждый на своем месте. И заповедь, выраженная в словах нового гимна: «Владыкой мира станет труд» — издавна для него, хоть он только теперь их впервые услышал, была нормой жизненного поведения: его миром всегда владел труд. И потому теперь, когда пересказывали ему речи некоторых ораторов на митингах, в которых профессоров клеймили наряду с прочими «буржуями», он возмущался, не мог поверить, что такое возможно.
Он ведь из семьи горняков и сам потомственный уральский горняк; уральская закваска стойкая, не выдыхается.
И конечно, счастье для академии, что в этот момент ее возглавил человек, в котором естественно сошлись два начала: утонченная интеллигентность и народная простота.
Однако одному ему в таком возрасте, в т а к о й момент не потянуть было академии. Как-то незаметно, как всегда, когда за дело брался Карпинский, складывается руководящее ядро; кроме Александра Петровича, в него вошли Ольденбург и Стеклов. И с какой же поразительной интуицией он выбрал и распределил роли! А сам все время остается в тени, и дирижерская палочка никогда не появляется в его руке: все само собой распределилось и улеглось в руководящем ядре...
Ольденбург выступает там, где требуются обходительность, любезность, умение вести спор, не переходя границ; Стеклов, напротив, нередко переходит границы, порой он резок, даже груб и добивается успеха там, где светская тонкость Ольденбурга бессильна. К кую роль взял на себя Александр Петрович, скажем чуть ниже, пока немного подробнее ознакомим читателя с его ближайшими соратниками.
Сергею Федоровичу Ольденбургу 54 года. Когда ему исполнилось 41 (в 1904 году), он записал в дневнике: «Пришла старость и физически и душевно. Встретим ее, постараемся встретить ее с достоинством, работать, пока хватит сил. Но и с мечтой не расстанусь, пока жив». В сорок один — старик; таковы тогда были возрастные ощущения. Но — работать. Без устали. Каждый день. «Мы живем и работаем для человека, для человечества, для строительства его жизни» — постоянный мотив его публичных высказываний, дневниковых записей и частной переписки.
«Теперь страшно важно распространять образование... основывать библиотеки... Образование вырабатывает известную общность понимания, какую-то в значительной мере однородную массовую сознательность». И он основывает библиотеки, читает бесплатные лекции, составляет брошюры, учреждает благотворительные комитеты, добивается отмены несправедливых приговоров, борется за права женщин, малых народностей и религиозных общин... Мы не останавливаемся на его научной деятельности, она общеизвестна; сочинения его, посвященные истории культуры Востока и, в частности, буддизма, переводились на многие языки. Он путешествовал по Востоку; письма жене, посылаемые с дороги (к сожалению, необработанные и неизданные), содержат ценнейшие наблюдения и мысли. Он был влюблен в Восток. «Я предпочитаю вообще Восток, где, как это ни парадоксально, больше Духа и люди цельнее». «Движение на Восток и развитие социализма в Европе, — размышлял он в 1912 году, — это все какой-то громадный мировой сдвиг, куда и к чему — этого никто сейчас не может знать».
В юности подружился он с В.И.Вернадским, Д.И.Шаховским, А.С.Лаппо-Данилевским, И.М.Гревским, А.А.Корниловым, А.М.Калмыковой, людьми высокообразованными, даже редкой образованности, огромной культуры, питавшимися, как тогда выражались, из первоисточников мировой литературы, философии и науки; сложился проект товарищеского сожительства, своеобразной колонии, которой придумано было даже название «Приютино». Из проекта ничего не вышло, жить трудовой колонией не пришлось, но дружба осталась, и в духовной жизни России 90-х годов «приютинцы» занимают свое место. Маленький кружок дал стране несколько знаменитых ученых, трое стали академиками. Собирались то у одних, то у других, а в конце года почти обязательно отчитывались, рассказывали о прожитом, делились планами.
«Вчера вечером было наше собрание, — пишет Ольденбург 30 декабря 1912 года после одной из таких встреч. — Хорошее, глубокое впечатление осталось от него. 30 лет братской дружбы — не многим дано так много... Было тепло, и так глубоко, видимо, охватило всех настроение этого дня... Сколько пережито вместе...»
Сухонький, легконогий, с глазами блестящими, печальными, вечно спешащий, бородка примята — он казался далеким от жизни, погруженным в свои «прекраснодушные» мечтания, но проявлял подчас удивительную прозорливость. Так, задолго еще до дипломатических конфликтов угадал он сущность кайзеровского милитаризма в Германии. «Не доверяю Германии», — записывает в дневнике в 1911 году. «Германия ненавидит Россию и только не трогает, потому что мы для нее дойная корова и мы нужны ей своим хлебом». В 1912 году уже вполне определенно говорит о н а п а д е н и и Германии на Россию в 1913 — 1914 годах.
Однажды он взволнованно предрек:
«...столетия рабства зародили в груди пролетариата ненависть к тем, кому жизнь отдала все блага и преимущества, теперь начинается возмездие.
Это надо понять, понять вместе с тем, что необходимо приложить все старания к тому, чтобы спасти... культуру, идеалы, то, что красит жизнь и что раз потерянное не вернешь. И это наша задача, сохранить их для человечества».
Он предчувствует приход возмездия — и опасается, что в роковой схватке погибнет культура. «Столыпин пишет, — саркастически отмечает он, — что революция кончена, а рядом в другом столбце (газеты. — Я.К.) казни, казни...
Р е в о л ю ц и я н е к о н ч е н а, п о т о м у ч т о о н а е щ е в п е р е д и». (1908 г. Разрядка моя. — Я.К.).
И вот она грянула, пришло возмездие — Ольденбург принимает революцию, принимает и возмездие, которое она несет на своих штыках, он опасается только за культуру, за тонкий слой культуры, которую разбушевавшаяся стихия может смыть. (Его психологическое восприятие революционных событий характерно для академиков, и нам важно его понять!)
Какую же роль предоставил ему играть Карпинский в руководящем ядре академии? Несомненно, «министра иностранных дел» или этакого дипломатического полномочного представителя, разъясняющего позицию своей стороны и добивающегося взаимовыгодного соглашения. Его тринадцатилетнее пребывание на посту непременного секретаря (то есть постоянное живое и кипучее общение с людьми), его опыт политической деятельности, которой он увлекался с 1906 года (и был даже министром просвещения во Временном правительстве, как мы помним, а В.И.Вернадский его помощником — товарищем министра), и природные ораторские способности делали его «дипломатическую» деятельность чрезвычайно полезной. Но в таком случае какая роль отводилась Владимиру Андреевичу Стеклову? Конечно, премьер-министра.