Увы, так и случилось.
Между тем там, в столице, шла не менее напряженная работа. Надо было подыскать здания, выселить учреждения, освободить от жильцов, составить проекты перестройки и ремонта и приступить к перестройке и ремонту. Вскоре начали поступать контейнеры с надписью «Академия наук СССР»; во многих находились чувствительнейшие приборы, перевозить их на грузовиках приходилось с величайшей осторожностью. Президент звонил ежедневно: как дела? На Миуссах все готово к приему? (Там разместился Физический институт.) А у Калужской заставы? (Там Геологический.)
В том схематичном плане переезда, который он представил собранию, был еще один пункт: «Академические институты союзного значения могут создаваться не только в Москве и Ленинграде, но и в других крупных центрах. Металлургический институт, например, на Кузбассе. Институт вечной мерзлоты не ближе Иркутска и т.д.». Эта глубокая мысль опередила возможности своего времени; тогда она не могла быть полностью осуществлена. Окончательно распределилось так: в столицу перебрались институты Физический, Математический, Сейсмологический, Энергетический, Геологический, Петрографический, Микробиологический, Общей и неорганической химии, Генетики, Органической химии, Геохимии, Кристаллографии и минералогии, Почвоведения, Физиологии растений, а также Коллоидно-электрохимическая лаборатория. В Ленинграде остались учреждения Отделения общественных наук и институты: Ботанический, Зоологический, Физиологии и некоторые лаборатории. Вот такое разветвленное научное хозяйство являла ныне собой академия! Посмотрел бы Стеклов!..
Когда подсчитали, то оказалось, что понадобится 250 железнодорожных вагонов для перевозки одного только оборудования. Для сотрудников же был приготовлен особый состав.
Глава 19
Прощание с Петербургом
Но прежде чем сесть в него, Александру Петровичу необходимо было «привести себя в порядок» — под этим подразумевалась не более и не менее, как многократно откладываемая глазная операция. Зрение в последние годы стало никудышное. Правый глаз он испортил микроскопом — так, во всяком случае, считалось. Впервые он заглянул в тубус микроскопа ровнехонько 68 лет назад — и он вообще первый в России применил микроскопические исследования в петрографии, а теперь без микроскопа ни один петрографический анализ не обходится. И с тех пор, почитай, каждый день (очень немного дней из шестидесяти восьми лет придется вычесть!) он разглядывает под микроскопом шлифы. Что ж, правый глаз честно потрудился. А на левом развилась катаракта. Конечно, можно было бы полечить их в Москве... да кто знает, какие там специалисты? Уж тут, в Питере, известно, кому довериться. Профессору Протопопову. Блестящий окулист.
И в один прекрасный день профессор Протопопов приехал к Александру Петровичу на квартиру и произвел операцию, о чем сочла даже нужным сообщить пресса («Вчера такому-то и такому-то произведена операция глаза. Она прошла успешно»). Пресса не обманула, действительно все прошло как нельзя лучше; назначено было лежать, а дочери Александре Александровне, взявшей на себя роль сиделки, наказано внимательно следить, чтобы не сорвал повязку.
Прошло еще несколько времени, и повязка была снята, Александр Петрович признан совершенно здоровым, он выглянул в окно — и вдруг увидел свой город освеженным взглядом... так оно и есть после болезни и темноты. И мы, наверное, не ошибемся, если предположим, что он позвонил в академию и попросил прислать пролетку; а когда она приехала, он сел в нее, велел поднять верх и сказал своему татарину:
— Покатай меня, милый, по Питеру...
И они поехали, вначале, конечно, по Васильевскому — непременно к Горному... вот он... эту воронихинскую колоннаду — неподражаемую — он впервые увидел семьдесят девять лет назад... он помнит, как по этим ступеням взбегал Александр Второй, приезжавший навестить кадетов... о, как все это живо помнится!.. И сфинксы — и тоже живое воспоминание: никак он не мог поверить, что они оттуда, из т о г о Египта, из древних Фив... «И сфинкса с выщербленным ликом над исполинскою Невой...» — как о них сказал современный поэт? А вот уж показался купол Исаакия.
А это уж старый поэт сказал... Боже мой, сколько поэзии, сколько музыки и сколько воспоминаний! А теперь, прошу тебя, милый, сверни на мост, дай только обернуться разок на Биржу. Да стегни пегую, она задремала. Так! И помчимся мимо славного Адмиралтейства... а по какой хочешь: по Невскому, по Гороховой, по Вознесенской! Ага, хорошо!
Прочь, прочь, сантименты!.. Надо исполнить долг. И вот в положенный час к перрону Московского вокзала подается подготовленный заранее состав из одних спальных вагонов, и металлический голос из репродуктора объявляет: «Начинается посадка на дополнительный вне расписания поезд Ленинград — Москва!.. Граждане пассажиры, просим вас...»
Паровоз загудел и дернул... И тотчас из купе в купе и из вагона в вагон началось хождение друг к другу в гости. Еще бы, здесь все были друг с другом знакомы, дружны семьями не один десяток лет. Никогда еще, пожалуй, железная дорога не перевозила разом такое количество великих людей науки. Тут ехали Владимир Иванович Вернадский, Сергей Иванович Вавилов, Алексей Алексеевич Борисяк, Владимир Афанасьевич Обручев, Александр Евгеньевич Ферсман...
А всего ехало триста сотрудников академии. Так что за ночь едва успели обменяться визитами и переговорить о самых насущных вещах. Но к утру, как вспоминают участники этого единственного в своем роде рейса, никто не выглядел утомленным. Москва встречала туманом. На площади у Ленинградского вокзала ждала кавалькада легковых машин. Впереди сиял роскошный «линкольн». «Это для президента, это для президента!..» — пронеслось по рядам встречающих и отдалось в толпе пассажиров.
И Александра Петровича почтительно под руки провели к машине.
Следом за ним юркнули в нее его дочери, внучки и внуки.
Как потом выяснилось, таких «линкольнов» было всего шесть на Москву, и то, что один из них отдан в распоряжение президента, составило предмет гордости внуков и внучек.
— Как вас зовут, дорогой? — спросил Александр Петрович шофера.
— Эдуард Мартынович Лабренц, — представился тот.
— Как мы поедем?
— Через Сретенку, по Тверской...
Поскольку это был не экипаж, а всего-навсего автомобиль и рядом сидел не кучер, который на поворотах мог придержать его за кушак или загородить рукой, то Александр Петрович очень внятно попросил:
— Эдуард Мартынович, я вас умоляю везти как можно медленнее... как можно.
— Нет, быстрее, быстрее! — закричали внуки и внучки.
Но Эдуард Мартынович улыбнулся и пообещал покатать их как-нибудь без взрослых и на полной скорости.
На Красную площадь въехали в молчании, и А.В.Балтаева вспоминает, что тут поразил всех какой-то странный стук. Площадь была пустынна в этот ранний час, только у кремлевской стены что-то делала группа людей.
— Реставрация? — спросил Александр Петрович.
— Нет, — помедлив, отозвался шофер. — Кирпич вынимают. Лунку делают. Урну поставят.
Оказалось, кто-то из старых революционеров скончался, готовят место для захоронения урны с прахом в кремлевской стене.
Александр Петрович помрачнел, ушел в себя.
О, он не был суеверен, но в эту минуту напоминание о смерти было неприятно ему. В Ленинграде он почти поборол мрачные предчувствия. У него много дел! Надо готовить том сочинений, посвященных геологии восточного склона Урала. Есть договоренность с издательством. Написать несколько палеонтологических заметок. Немало хлопот будет, пока на новом месте наладится работа академического хозяйства.
И все же...
Близится тысяча девятьсот тридцать шестой год.
А в жизни у него так получалось, что все важнейшие события выпадали на годы с шестеркою на конце.