– Подожди-ка… Эби, Эби, Эби, – мужчина быстро зашелестел газетными страницами, – Ах, вот. 12 декабря на 17м году жизни скоропостижно скончалась после падения с большой высоты при невыясненных обстоятельствах Эбигейл Моро. Тело было доставлено в здание городского суда для выяснения подробностей дела… Это не она?
– К сожалению. Всего за шесть месяцев до… Но, почему мы узнаем об этом только сейчас? И из какой-то газеты? Разве нам не должны были сообщить заранее?
– Должен был. Вот, сообщаю,– пробурчал голос из-под газеты, – В конце концов, ты мне даже за это не платишь.
Лица сидящих за столом переменились. Теперь они не стали полны равнодушия, или, не дай бог, заботы. Они просто задумались. Они отчаянно пытались понять, как всё могло так быстро перемениться. Теперь им нужно было решить, что делать дальше, как планировать шаги и что в конечном итоге делать с теми цветами и туфлями, что они уже успели заказать.
– Когда мы будем уже кушать? Я устал ждать, пока вы угомонитесь.
– Как ты можешь думать о еде? Ты черствая свинья, которую никогда ничто не заботит, кроме собственного брюха. Не будет сегодня ужина! Сиди голодный и думай о погибшей девочке.
– Ты же сам сказал, что они мрут каждый день как мухи. Почему я должен страдать из-за них, я вот её даже не знаю? Не знал.
– А какие у неё были милые бежевые туфельки. Половина зарплаты родителей за месяц, между прочим. Такие были классные.
– Заткнись ты уже, – вновь прозвучал голос под газетой, – Хватит с меня. Я пошел на работу, иначе тоже сойду здесь с вами с ума.
Он встал, накинул на плечи промокший после вчерашнего дождя плащ, взял стоявшую в углу трость и вышел в коридор. Перед выходом на улицу он выключил радио.
– Ну, хотя бы с платьем теперь проще определиться. Я думаю, пусть будет традиционное черное, без всяких лишних деталей. Не стоит лишний раз нарушать традиции.
– Черное. Как всегда ты за своё. Почему, например, не темно-синее с черными атласными розами? Как по мне, очень аутентично и свежо.
– Ну, какое к черту темно-синее? У нас тут не карнавальная ночь, а траур. Ты же понимаешь, что нельзя экспериментировать, что придут все родственники и друзья, ведь похороны бывают лишь один раз в жизни.
Стоял Агитатор
– Вы непрерывно смотрите, вы все, конечно, смотрите и видите во мне… Отражение себя.
Мужчина обернулся, в кривляньях изогнулся и чувственно пропел, немного погодя.
– А вы хотя бы знаете, на что я вас зову? Когда вы понадеялись со мной пойти ко дну, вы были, безусловно, бессмысленно безмолвны и столько лет готовы к такому злому дню!
Толпу плодили крики, ломились все во двор. Людей сквозили пики, толпе наперекор.
На разлинованном листке бумаги неровным, сбитым с ритма почерком появлялись новые и новые буквы, за ними косые слова, кривые, будто сошедшие с линейчатых рельс, предложения. Слова цеплялись за бумагу так просто и беззаботно, как никогда прежде.
– Я вел вас драться за свободу. За каждый свой любимый уголок… За сыновей, родных и близких. Для народа…
Мужчина запнулся, тяжело выдохнул и продолжил начатую речь.
– Беспрекословно помирать? За вашу молодость в цепях, я столько лет стоял, поникнув, своей горячей головой перед седым судьей, и матерью, и сыном, и той, что столько лет когда-то снилась…
Старое здание театра резво наполнилось эхом, вобрав в себя всю горечь и обиду от услышанных слов. Старые кулисы. Когда-то, в незапамятные времена они укрывали актеров и копошащийся персонал от взглядов зрителей. Теперь же здесь стоял Агитатор, наедине с самим собой. Он говорил витиевато, нараспев и, наверное, немного глупо по общепризнанным меркам. В большие дубовые двери зала ломились люди, хотя в толпе они и преставали ими быть. Страшные и бесконтрольные они жаждали крови, жаждали голов на блюдцах и больше ничего.
Остроконечные лучи солнца пробивались сквозь затянутое пылью стекло, размножались на ещё тысячу и усеивали своими трупами давно усопшую, сгнившую от времени сцену. А вам не страшно давать в руки толпы такую власть? Власть вершить судьбы. Власть безумного большинства, сжатая мертвой хваткой вместе с плакатами и свежевыжатыми коктейлями Молотова?
Агитатор стоял, раскинув руки в стороны. В зубах торчал колпачок от ручки. Он стал говорить медленно, неразборчиво, выбрасывая в зал несвязные кричевки.
– Значит так, да? Вам не нравятся мои стихи. А как же наша ненаглядная революция? Опять жить под ворьем и терпеть беззаконие?