— Пошли, — кивнул он Авдею.
Как по команде, мы с Никитой бросились вслед за ними. Но Карпов нас не пустил:
— Куда? Оставайтесь в хате, там и так тесно. Вырвется кабан из-под ножика — насмерть покалечить может.
Мы скисли. Никита посмотрел на меня недружелюбно: он был уверен, что не пустили из-за меня.
Вскоре раздался короткий поросячий визг
И будто это был сигнал — в комнате все пришло в движение. Первой засуетилась Ульяна, за ней остальные — мать, Марья. Загремела посуда, заплескалась вода.
Пришел Авдей, вытащил из плиты два прута, понес в сарай. Незаметно, по одному просочились туда и мы с Никитой.
В сарае под потолком висел железнодорожный фонарь и тускло освещал двух мужиков и убитого ими кабана. Карпов и Авдей елозили раскаленными прутьями по коже кабана, щетина искрилась, трещала и едко дымила.
— Паяльной лампой скорей бы дело было, — заметил Авдей.
— Можа, и скорее, только сало ты есть не стал бы: керосином отбивает,— уверенно возразил Карпов и отдал ему свой прут: — На, неси, давай другие.
Авдей ушел, а Карпов выхватил из голенища нож и принялся им скрести опаленные места, приговаривая:
— Так, тут хорошо!.. А тут вот еще сыровато,— хлопал он ладонью по туше. — Утюжком пригладить надо, Микита, сбегай, скажи дяде Авдею — пущай утюжок прихватит.
— Какой утюжок?
— Ну какой?.. Он знает. А ты, Василь, за ворота выглянь.
Мы побежали. На улице было тихо, морозно. Одинокий месяц плыл в вышине, снег искрился и скрипел под ногами. Не успел я выглянуть за калитку, как вслед мной вышел сам крестный. Постоял за воротами, озираясь, вернулся во двор.
— Иди в хату, не маячь тут, — сказал он мне.
Но я в хату не пошел, а завернул снова в сарай.
Авдей принес прут и утюжок. Утюжком оказалась та самая железина, которая похожа на лопаточку. Карпов гладил кабаний бок утюжком, дым и пар с шипением вырывались из-под него, ели глаза.
Долго мы с Никитой не могли выдержать такой чад и вернулись в комнату. Я, наверное, здорово угорел, потому что вскоре меня стало клонить в сон. Как потрошили кабана, как разделывали сало, как начиняли колбасы — ничего этого я не видел.
Разбудили меня только утром. Будил сам крестный:
— Эй, помощник, вставай свежатину есть.
Я продрал глаза. Все уже сидели за столом и мирно беседовали. Ульяна разливала в стаканы водку. Никаких следов от ночной работы не осталось: все помыто, прибрано. Только вкусный запах свежей свинины щекотал ноздри.
В полдень, как знал, к Карпу заявился уполномоченный.
— Зарезали? — спросил он.
— Да ну где там!.. — отмахнулся Карпов и состроил на лице скорбную гримасу.— Попался какой-то невковырный: не растет — хоть ты убей. Думаем до пасхи подержать, — и повел представителя власти в сарай. Там в закутке похрюкивал полугодовалый поросенок. Откуда он взялся — я понятия не имел. Как в сказке — превращение какое-то. Уполномоченный удивленно посмотрел на Карпова:
— Не больной?
— Да нет вроде, а вот не растет. Попался ж такой.. Недоумевая, писарь вышел из сарая, предупредил на всякий случай:
— Шкуру ж не забудьте снять.
— Помню, как же!.. — заверил его Карпова, провожая за ворота.
Но и с этого поросенка шкуру Карпов не снял. Перед самой пасхой он притащил с совхозной фермы дохлого кабанчика — купил у сторожа за гроши, будто на корм собаке, и показал ветеринару. Тот осмотрел труп и выдал справку. Карпов закопал дохлого кабана, а своего живого зарезал и осмолил.
И вообще, сколько я знаю, Карпов ни одной шкуры государству так и не сдал, всякий раз находил способ обойти неудобный для него закон.
Эпопея свиная. Подпольный поросенок № 2
Второй раз Карпов вступил в конфликт с государством на почве поросячьих дел уже лет через пятнадцать после войны. Это в то время, когда в поселках городского типа запретили рабочим держать домашний скот. Под строгий запрет подпадал и Карпов поросенок — он был приговорен к смертной казни, как не имеющий права проживать в городской местности. Лишился он этого права, потому что отрицательно влиял на Карпова — культивировал в нем психологию частника.
А Карпов свою жизнь без поросенка не мыслил. Хотя и получал он зарплату, и дети уже выросли, работали, но появились внуки — целая артель. И не представлял себе Карпов с Ульяной, чем бы они кормили всю эту ораву, если бы не своя свинина — сало да мясо.
И вдруг такое постановление.
Долго кряхтел Карпова, чесал затылок — думал, как быть. Без поросенка ему никак нельзя. И тогда за садом соорудил он свинюшник, прикрыл его разным хламом — ветками, бревнами, и ночью скрытно перенес туда поросенка. А в старом закутке в сарае сложил топливо.
Когда пришел уполномоченный из поселкового Совета, Карпов показал ему пустой сарай.
— Нема. Давно не держу. Ишо того не съели. Думал купить, но раз такое дело — остепенился.
— Но вы понимаете, чем вызвано такое мероприятие? — осведомился уполномоченный.
— Ну, как же! — сказал Карпова. — Для облегчения. То чертуешься с этой скотиной — ни дня, ни ночи не видишь. А так пришел с работы и отдыхай культурно: чи газетку почитай, чи в клуб иди..
— Да, да, — подтвердила Ульяна. — Это ж стыдно сказать, перед внуками стыдно: ни одного кина после войны не видела.
— Не только поэтому, — сказал уполномоченный, — хлеба много травят скоту.
— Да, можа, и ваша правда, — согласился неуверенно Карпова.
— Брехня, — решительно сказала Ульяна.
— Да, конечно, брехня, — поддержал жену Карпова.
— Как брехня? А чем же вы кормили свиней?
— Пойлом, картошкой, кукурузой с огорода. Ну, не без того — подправишь когда и хлебом.
— Ну, вот — видите? А говорите! — обрадовался уполномоченный.
— Кто б его кормил хлебом, если бы был комбикорм, — отмахнулся Карпова. — Ладно, нехай будет по-вашему.
От Карпова уполномоченный направился к соседу через дорогу — многодетному мужику Неботову. Тот всегда держал корову и поросенка. Но и оттуда уполномоченный вышел ни с чем. Провожая его, Неботов говорил:
— Нема, ниче нема. Все ликвидировал.
Проводил, подошел к Карпу, подал дрожащую руку — волновался Неботов.
— Пронесло, — сказал он, — а надолго ли? Ну, до зимы прокантуюсь как-то: сейчас угнал Семка корову в лес, а зимой?
— До зимы, можа, ишо десять раз перемелется. Это тут что-нибудь не так, ошибка какаясь вышла. Как же жить без поросенка? Да ишо с семьей?
— Хоть бы твои слова, так бы сказать, сбылись. А ты как с поросенком?
— Да как? Ликвидировал, — сказал Карпов и ушел.
Ульяне после этого забот прибавилось — тайком таскает еду поросенку, кормит его чаще обычного, чтобы голос не подавал.
Прошла неделя, и успокоилась Ульяна, ослабила бдительность. Как-то заболталась с бабами, не накормила вовремя прожору. А тут, как на грех, увидела — идет по улице тот самый уполномоченный. Никак, перепроверку делает?.. Метнулась во двор, прислушалась: подпольщик повизгивает, есть просит. Сунула руку в варево — горячо, нельзя давать, все нутро обожжет себе поросенок. Успокоить надо. Как? Металась, металась, увидела — на гвозде в сарае с военных времен маска резиновая от противогаза висит, схватила, помчалась в подпольный свинюшник. Поросенка меж ног защемила, натянула ему на голову пыльную очкастую резину. Отпустила — мечется поросенок, хрипит, но тихо, почти не слышно. Вышла и идет по огороду, как ни в чем не бывало. Довольна своей находчивостью. Будто по делу нагнется к грядке, а сама прислушивается — не визжит ли. Нет, молчит. Выглянула за ворота — прошел мимо уполномоченный, в конец улицы к кому-то подался.
Ну и слава богу, — думает Ульяна, — пронесло. И не торопится к поросенку: молчит и молчит. Принялась еду его студить: переливает из чугуна в ведерко, мнет рукой вареную картошку. Приготовила не спеша, понесла. Открыла дверцу, посмеялась над поросенком: