- Зачем это вы мне про какую-то "Волгу" говорите, про зеленую? Подъехал он на грузовой машине, в окно видела, а какая она - некогда мне особо разглядывать, на работе нахожусь. Вот!
И сколько потом Никонов ни бился с ней, а один раз даже пригрозил за слишком вольный язык, она всё равно на каждое его слово сыпала десять.
- Чего брал? Колбасы брал. Хлеба еще в дорогу.
- А еще что? Брал еще что-нибудь?
- Может, и брал чего, разве запомнишь?
- А что вы ему наливали? Водку или пиво?
- Вот наливать ничего не наливала.
- Это вы точно помните?
Молчание. Только посмотрела на него, словно сверху вниз.
- Как же вы не помните, что брал, а что не пил он - помните?
- А вот вы постойте на нашем месте, и вы тоже будете знать, который так только поесть зашел, а который выпить. Мы их сразу видим.
Она так и ушла, встав победительницей и гордо вынеся свою грудь.
Свидетель Чарушин, пастух колхоза "Новый путь", пришел выбритый и трезвый. Только руки дрожали немного и оттого, когда брился, порезался в нескольких местах. Хотя в повестке было точно обозначено время, он как встал по солнцу, побрился, сполоснул колодезной водой лицо (а заодно уж, поскольку новую рубаху надевал,- и шею свою морщинистую с пучком седого волоса под кадыком, куда бритва почему-то не доставала), так и вышел пораньше. По деревне шел он посреди улицы, одинаково видный и с той и с этой стороны, как начальство. Коров давно уж прогнали без него, а он шел один, сам по собе, в новых, ни разу еще не чищен-ных ботинках, которые перед тем, как обувать, рукавом пиджака протер. И фуражка серая, хоть и не сегодня купленная, была тоже новая, с невынутым картоном, и сидела на нем точно так, как в магазине на полке лежала. И костюм совсем еще хороший, какой теперь даже и не купить. А рубаху белую в синюю полоску старуха сама шила и, чтоб лишнего матерьяла не тратить, воротник скроила из остатков, так что полосы не вдоль вышли, а поперек.
- Вспоперек еще ишь лучше! - кричал он по этому поводу, когда на него рубаху примеря-ли, и норовил руками махать, а она видела, чего он такой веселый, чего выдабривается, да уж не стала замечать.
В деревне в этот час кто в поле уже был, кто по хозяйству, только он шел одетый, словно в праздник, и люди видели, что идет Чарушин в суд, куда его специальной повесткой вызвали.
Но хоть и вышел он поздно, и шел не спеша, в городе еще часа полтора пришлось ждать, пока учреждения откроются. Потом ему сказали еще в приемной перед дверью посидеть, и он, сидя на деревянном казенном диване, выкурил папироски три, не меньше, оттого что в сон кидало.
В это время следователь Никонов подобрал еще двух человек, по типу, по возрасту и даже по одежде примерно подходивших к Карпухину. Один из них был тоже шофер, другой тракто-рист, взял их Никонов в чайной, и они, узнав, в чем дело, шли за ним, бодря себя шуточками и чего-то вроде стесняясь, хоть самим и любопытно было.
Так что, когда Чарушина позвали, в комнате, кроме понятых, сидели на лавке против стола следователя трое, и одного из них сказано было ему опознать. Справа сидел Стёпка Арчуков, Нюрки-фельдшерицы муж. Редкий день, когда Чарушин не встретит его на улице. А слева, к двери ближе - Федька Громов, по двору - Гулюшкин. Бабка еще ихняя, когда молодая была, попала под дождь, да и скажи; "Промокла, как гулюшка". С тех пор и прозвали Гулюшкой. И сколько их есть - все Гулюшкины. На улицу выйдут, ребятишки кричат: "Гуля, Гуля, Гуля, Гуль, я посыплю, ты поклюй!.." Сам Федька сейчас в поселке живет возле кирпичного завода, кирпич возит, а все равно, хоть за тридцать километров уехал, и там Гулюшкиным зовут. Чарушин, войдя, хотел было поздороваться, но оба глядели на него, как незнакомые, и он не поздоровался, поняв, что так надо.
Ну, а третий, в середке, худой, желтый, побритый - тот самый и был, какого ночью поймали. Чарушин сразу на него указал. Всё по порядку занесли в протокол.
После этого следователь оставил Чарушина с собой один на один и велел снова рассказать по порядку всё, как было. И Чарушин рассказал, как они шли с прицепщиком, тоже Федькой, только не Громовым, а Молодёнковым, а тут этот бежит (Чарушин кивнул на то место, где только что сидел Карпухин). Они и схватили его.
- А почему вы решили, что его надо хватать? - спросил Никонов.
- Так ведь бежит же.
- Так... Ну дальше.
- А чего дальше? Повели. Откуда бежал, туда и повели.
- Ну и что он, вырывался?
- Ясно дело, вырывался. Человека когда схватишь, обязательно вырывается.
- Значит, вы схватили его и повели. А он пытался у вас вырваться. Дальше.
- Дак разве ж вырвешься у Федьки Молодёнкова? Этот здоровый дуром. И прием знает. Сразу заводит руку назад по самый затылок, где ж тут вырваться? Покорился. А после заплакал даже.
И только сейчас, сказав, Чарушин вспомнил, что человек, которого они тогда схватили ночью и вели, взрослый, здоровый мужик, действительно плакал и о чем-то просил их. Но о чем, Чарушин сейчас не помнил. И впервые он почувствовал некое смущение.
Сколько раз он уже рассказывал людям все с новыми и новыми подробностями, как они тогда с Федькой Молодёнковым поймали этого шофера, который, не будь их, наверняка ушел бы, и всегда Чарушин сознавал себя при этом героем, и люди в глаза хвалили его. И сегодня утром, когда он шел по деревне, вызванный в город повесткой, которую ему лично под расписку вручила почтальон, он сознавал себя человеком, делающим нужное, для всех важное дело. А сейчас впервые как бы засомневался в правильности и нужности того, что он делал.
- Вы говорите, он плакал? Угу... Это очень важно.
И Никонов стал что-то быстро записывать. А Чарушин смотрел, как он пишет, с недоверием и даже враждебно.
- Так! И при этом вы заметили, что задержанный вами шофер пьян! сказал Никонов, дописав фразу и перечтя ее. Чарушин молчал.
- Вы меня слышите, Чарушин?
Чарушин пожал плечами так, словно у него под лопаткой чесалось.
- Постойте, Чарушин, что вы мнетесь? Это же не я заметил, это вы заметили, что он пьян. Так чего вы теперь жмете плечами?
- Кто его знает...
- То есть как, "кто его знает"? Я не кого-то, я вас спрашиваю.
Никонов пристально глянул на него, потом полистал дело и нашел его прежние показания.
- Вы грамотный?
- Сам себя расписываю.
Никонов перевернул лист.
- Ваша подпись?
- Должно, моя.
- То есть как "должно"? Ваша или не ваша?
- Ну, моя...
- А вы без "ну". Ваша или не ваша?
- Ну, моя, стал быть!
Никонов посмотрел на него. Глаза его говорили многое, но он сдержался и ничего этого не сказал вслух.
- Значит, ваша подпись... А показания это ваши или не ваши? А ну, читайте, я вам помогать буду.
Он повернул папку к Чарушину, а сам, водя пальцем, читал перевернутые строчки. Это были те показания, которые дал Чарушин в ночь происшествия.
- Вы давали эти показания?
- Мы.
- Так, значит, пьян был задержанный вами шофер или не пьян?
- Пиши - пьян!..- и Чарушин, сморщась плаксиво, махнул рукой.
Обвинительное заключение было написано на нескольких листах. Дописав его, поставив точку, Никонов расписался: "Если мы ошиблись, суд нас поправит".
ГЛАВА VI
И пришел давно ожидавшийся день, когда в самом большом зале городскою суда при небывалом стечении народа было произнесено громко:
- Встать, суд идет!
За многие годы службы это торжественное: "Суд идет!" предваряло его выход не сто, не двести и уже не тысячу раз, но судья Сарычев и сейчас при этих словах, как всегда, почувство-вал значительность момента. Открылась в стене небольшая дверь, окрашенная под дуб, и он вышел из нее навстречу поднявшемуся залу. Все эти люди, вставшие при его появлении, встре-чали его на улице ежедневно, знали в лицо не только его, но и его жену, детей, знали, чем и как они живут, но сейчас, стоя навытяжку, а в задних рядах вытягивая шеи, они разглядывали его словно впервые.