Карр
черт поселился в трюме рюмки
он не был упрямым
он был веселым чертом
В. Щукин
«Про черта»
— Отвори дверь и войди.
Так началось его бытие в этом, сперва показавшемся ему странным, мире, слишком маленьком, хрупком, подчинявшемся своим особенным и неведомым законам: их приходилось постигать сходу, чтобы хоть как–то сохранить себя в нем, в первый же миг не оказаться вытолкнутым обратно, в привычный и знакомый океан внешней тьмы, где, как он понимал, ждет его немедленное и тяжкое наказание — за то, что оказался негодным, не справился с тем, что было поручено, или на самом деле не поручено, а он только вообразил себе это, в безумии ужаса отползая, извиваясь меж темных громад древних каменных плит, прочь, прочь, как можно дальше от той, самой древней и громадной, где возвышалась скорбная тень того, чье раздражение он имел неосторожность вызвать; отползая, бесконечно бормоча слова раскаяния, верности, готовности исправить, искупить…
…Первое в его новом бытии понимание, пришедшее вскоре, состояло в том, что сила, неумолимо влекущая всё обретающееся в этом непривычном мире к громаде материи, вокруг которой он, собственно, и образовался, не дающая свободно перемещаться в любом направлении пространства — здесь естественна, привычна и потому никем не замечаема; что единственное направление, в котором она все же разрешает перемещаться без каких–либо усилий, называется «вниз»; однако увлекаться и тут не стоит, поскольку рано или поздно это приносит страдание даже его полупрозрачному, полупризрачному телу. О, это не шло ни в какое сравнение с тем вечным страданием, на которое он был бы, или уже, быть может, обречен в том, породившем его, привычном, но теперь чуждом, запретном до времени мире, однако же и оно было неприятно, что и говорить. Он также узнал, что сияние, часто исходящее со стороны, противоположной «вниз» имеет такое свойство, как «цвет», и он может быть «голубым», «синим» или, скажем, «серым». В этом меняющемся сиянии его окружали странные, молчаливые существа, одни из которых, однако, несли в себе горячую густую силу, которую он и пославшие его так не любили, силу, несущую беспокойство и беспорядок, постоянно изменчивую и постоянно же изменяющую все, к чему бы ни прикасалась; другие, напротив, были приятно мертвы и покойны внутри себя, там он ощущал привычный и понятный ему порядок кристаллических решеток, древних слоев материи, не менявшейся со дня ее сотворения и не сулившей никакого беспокойства. Все же он смутно сознавал, что не они пока главные в этом мире, они пока бесполезны для него, ему нужно больше проникать в те, первые, неприятно беспокойные, даже опасные, но несущие в себе то, что, как он также узнал вскоре, звалось: «жизнь». Он быстро постигал все это, погружаясь в них и сливаясь с их неподвижными, но кипящими «жизнью» телами, проникая в их медленно–медленно текущие мысли, пока не слишком задумываясь над значением и смыслом многого из того, что он узнавал, оставляя это на потом, до тех времен, когда массы известного ему будет достаточно, чтобы делать собственные выводы и строить планы: благо чем чем, а временем — которое здесь также было непривычно для него, неудержимо стремясь невидимой для обитателей этого мира, но почти материальной рекой все в одном направлении — он располагал в избытке. Он — привыкший к тому, что Время — всего лишь одно из названий прихотливой вязи причин и следствий, покрывающей каменные плиты бесчисленных и бесконечных сводов тех «потусторонних» (это слово он тоже узнал только здесь, но пока не понимал ясно, что оно означает) пределов мироздания, откуда он явился, узоров, вырезанных там скорее для украшения, чем с какой–то определенной практической целью — с трудом постигал значения «раньше», «сейчас», «будет потом», «возможно» — особенно последнее было для него загадкой: как это «возможно», когда оно или есть в том месте, которое здесь называется «будущим», или нет его там, никогда не было, и не будет?! Мало–помалу он смирился с этим, так и не поняв до конца. Заметил лишь с приятным удивлением, что незаметно для себя употребил здешнее слово «никогда» — то есть начал по воле направивших его сюда понемногу внедряться в плоть этого мира, и вытащить его отсюда будет теперь не так просто.
Шли дни, голубое сияние наверху сменялось непроглядной чернотой — и в первый раз, когда это случилось, он испугался, что в чем–то все же снова ошибся, не справился, и что его вернули назад для неизбежного наказания. Но — обошлось. Спустя короткое время голубое сияние вновь вернулось — он теперь знал: это называется «небо» — и потом, когда все повторилось, он уже не пугался, нет, он с удовольствием вглядывался в серый сумрак, давая отдых своему измученному новыми впечатлениями и знаниями рассудку; теперь ему почему–то казалось: в это время, когда знакомый ему бескрайний сумеречный океан как бы приближается к нему и проглядывает сквозь тонкую стенку реальности, окружающей его теперь, он может довериться ему, и положиться на его защиту, и немного отдохнуть.