Его поразило, как эта непонятная, какая–то абсурдная «любовь» крошечным язычком живого огня пылала в каждой людской «душе», что, по–видимому, и делало её — «душою», а разум — разумом высших существ, несмотря на явно животную природу его обладателей. Сравнивая их меж собою, он пришел к выводу, что разница, и огромная, определялась, главным образом, тем, в каком отношении сила этого огонька у каждого из них находилась к силе уже привычно для него рвущегося из самой глубины их естества того самого, древнего, исступленного крика — «ЖРАТЬ!». Он также сравнил их с собою и нашел, что если со всеми, само собою разумеющимися оговорками применить термин «душа» и к нему самому, то становится понятным его с этими существами сходство, ибо одинаково пылало в них скрытое, не до конца постижимое ими, могучее, дающее силу и разум пламя, вот только зажжено оно было некогда от разных источников — рыжее абсурдное пламя жизни и черное, убийственно строгое — мрака и забвения.
Вскоре он наполнился всеми этими новыми впечатлениями, понял, что с него пока хватит для размышления над ними, и, так и не замеченный, скрылся в скале.
Костер догорел. Люди, давно прекратившие танец, стащили мешки к древней колоде и вывалили их содержимое на нее и рядом. Там оказались ягоды, связки грибов, свежезабитые животные («ягнята» — прочитал Карр в их усталых мыслях) — их кровью были вымазаны последовательно: верх колоды («жертвенника»), а затем лица и руки людей. Были выложены какие–то узоры из цветных камешков… Кажется, все. Карр провалился в сон.
И страшен был сон его. Карр вспомнил и осознал все: все, что потонуло в его памяти за долгие годы существования здесь, и то, зачем его послали сюда, и даже то, что он сделал не так, неправильно, чем прогневал скорбную тень в могучем мрачном мире, породившем, укрепившем и направившем его, и давшем ему поручение, великую, по замыслу, миссию; она и была такой, пока он не провалил, не сделал ее бессмысленной, попросту опоздав к ее совершению, попросту задержавшись где–то по каким–то теперь совершенно забытым делам, и не стал ныне жалким подобием того, кем должен был явиться; посмешищем и почти преступником.
Он вновь увидел себя в волнах теплого моря; как под жарким солнцем он, Зверь, выходит из волн, багряно–красный в обжигающих лучах; одна из глав его поражена страшною раною, но исцелела. И все, кто видит шествие его, поклоняются ему, и пославшему его, и давшему ему силу, и державу, и власть над всяким коленом и народом на сорок два месяца[1].
И также видел он другого, подобного ему зверя, выходящего из земли. И тот заставлял все колена и народы поклоняться тому, кем Карр должен был стать, но не стал, а только лишь узнавал себя в своем видении; и чудесами, которые дано было творить тому, другому, тот обольщал живущих на земле, и заставлял поклоняться Зверю и сделать его образ, и дал его образу силу говорить и действовать от его имени, так чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу Зверя. И он сделал бы так, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам положено было бы начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя было бы ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его — если бы только Карр не опоздал, исполнил бы свою миссию, как должно.
И вновь видел он себя — как среди вод многих, омывающих его теплыми волнами, несет он на себе жену, облеченную в порфиру и багряницу, украшенную золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держит она в руках золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; волосы ее распущены и ниспадают красивыми волнами до пояса, лицо ее исполнено красотой неземною, и горят громадные глаза на лице ее негасимым бешеным черным пламенем бездны, и тайна начертана на челе ее. И черные смерчи кружатся над горящей от засухи и умирающей под солью вод морских землею, и мертвые же, высохшие тела людей и животных заполняют ее до края…
И вновь бился он в конвульсиях стыда и раскаяния за содеянное им, от страха перед неизбежным наказанием и, главное, перед полным непониманием смысла, конечной цели этой своей «миссии», детали которой стали ему теперь так ясны.
1
Этот и два следующих абзаца представляют неточное изложение стихов 13 1–8 и 11–17, а также 17 3–5 Откровения Святого Иоанна Богослова