Карр перевел дух. Собеседник его внимательно слушал, время от времени бросая еле заметный взгляд куда–то в сторону, в непроглядную тьму близ алтаря, освещенного слабым живым светом зажженных им тоненьких свечей, и по–прежнему чуть улыбался, будто выслушивая ребенка и сочувствуя жалобе его.
— И — помнишь? — вострубили одна за другою семь труб, — продолжал Карр уже хриплым горячечным полушепотом, — и сделались град и огонь, вся трава зеленая сгорела, и гора, пылающая огнем, пала в море, и оно сделалось кровью, и умерло сколько–то там — я сейчас не помню точно, сколько — тварей, живущих в море — ибо нельзя же, в самом деле, жить среди крови! — голос его на мгновение возвысился, но тотчас вновь упал до шепота: — И низверглась с неба звезда Полынь, подобная светильнику, на реки и на воды, и многие люди умерли — умерли! — от тех вод, потому что они стали горьки; затмилась совсем, повредилась часть солнца, луны и звезд — и слышал я, как творящие все это говорили: «горе, горе живущим на земле!»; и верно говорили: — горе, потому что другая звезда, падшая с неба, отворила бывшим у нее ключом кладезь бездны, и вышел дым из нее, из бездны, как из печи, и помрачилось то, что осталось от солнца и воздуха, и из дыма вышла саранча, и дана ей была власть, какую имеют ваши земные скорпионы — и сказано было ей, чтобы делала она вред только лишь одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих — что за печать–то?! — и не убивать их, а только мучить, мучить пять месяцев; царем же своим имела она подобное же мне самому исчадие бездны по имени Губитель. И конное войско, бесчисленное, освобожденное, и пришедшее от великой реки, губило язвами множество людей.
А которые же прочие не умерли от всего этого — те так и не раскаялись в делах рук своих! так, чтобы не поклоняться бесам, и золотым, и серебряным, медным, каменным и деревянным идолам — идолам! — которые не могут, это же ясно, ни видеть, ни слышать, ни ходить! И вот, и не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих — хотя я, например, вот этого за ними не замечал — ни в блуде своем, ни в воровстве своем…
Голос его пресекся. Удивительный слушатель его терпеливо молчал и явно ждал продолжения.
— И когда Жена, облеченная в солнце, — снова, совладав с голосом, начал Карр, но уже спокойно и грустно, — кричала от мук при рождении твоем, и когда страшный красный семиглавый дракон явился, чтобы пожрать тогда тебя, и разразилась страшная война с драконом на далеких, к счастью, отсюда рубежах, и повержен был дракон, и возвеселились небеса и обитающие на них, а живущие на земле и в море, напротив, тогда опечалились, потому что, — сказали им, — сам Диавол сошел к ним, в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени. И стал преследовать он Мать с тобою на руках, но она скрывалась от него, ибо всё помогало ей, даже сама земля.
И тогда–то должен был явиться — я - в блеске проклятой славы моей, и даны были бы мне от дракона сила, и престол, и великая власть, будь они неладны. Но… я был бы тогда на своем месте, был бы зачем–то нужен, а не метался бы, как теперь, меж бездной и небом, которое — та же бездна, только перевернутая вверх дном; не метался бы, умножая мои и так многоразличные и тяжелые прегрешения и причиняя одно лишь горе и страдание живущим здесь — хотя отнюдь и не стремлюсь к этому — а просто потому, что я не знаю и не понимаю законов этого бытия, я не был создан для него и подготовлен к нему; все здесь мне чужие, и я чужой всем, все бегут меня… Почему, зачем я опоздал тогда к своему времени, — повторил Карр тоскливо, — не принял своего — пусть и страшного — предназначения… Чем лучше мое теперешнее?..
— Почему ты опоздал? — усмехнулся его собеседник, и усмешка эта уже не показалась Карру весьма дружелюбной. — Ты все еще не понял?
Карр ошарашенно молчал, только глядел во все глаза.
— Я, конечно же, задержал тебя тогда, окутал твой разум облаком забвения, даже, — тут говоривший позволил себе чуть заметную гримасу, — подсунул тебе эту… как же ее звали? А! Я совсем позабыл — так же, как и тебя — никак! — он, похоже, почти издевался. — Я, как ты, надеюсь, понимаешь, совершенно не собирался допустить всего того, что ты так красочно — и довольно верно — изобразил. Да, и что ты такое говоришь — опоздал, не успел, — продолжил он уже мягче, — сам ведь знаешь, это категории Времени, а никакого времени для тебя, тем более там, существовать не может и не существует… — так, узоры на бесконечно тянущихся каменных плитах; мало ли, что там еще выбито — кстати, мог бы и сам, тогда же, взглянуть…
— Ты?! — выдохнул Карр, — тебя же тогда… еще…