Карр обратил взор на зеркало перед собою и стал рассматривать в нем лицо юноши, с которым были они теперь почти что единым целым. Он с какой–то тихой печалью думал, что опыт, задуманный им несколько веков назад, к исполнению которого было приложено столько усилий, удался вполне. Удовлетворения от этого он, однако же, не чувствовал. Карр вгляделся в лицо, которое видел всего–то лишь прошлым летом — освещенное солнцем, и само светящееся здоровьем и радостью живой любви… Сейчас оно было усталым и будто постаревшим, под глазами — тени, от крыльев носа к углам рта залегли горькие складки, еще неглубокие, но уже заметные, в волосах появились странные серые пряди… У Карра что–то сжалось внутри.
Цирюльник поработал ножницами, и неопрятная шевелюра, торчащая во все стороны и спускающаяся чуть не до лопаток, исчезла, сменившись жестким сероватым ежиком, покрывавшим довольно правильный округлый череп. Редкую светлую бороденку и такие же усики, начавшие пробиваться лишь недавно, Карр, подумав, решил оставить: так ему больше казалось похожим на волчью морду. Он поднялся и, не говоря более ни слова, вышел, оставив на столе последние монеты. «Придется теперь раздобывать где–то», — подумал он досадливо. Он ошибался.
Следующей же ночью Карр вновь направился в город.
Все совершилось почти так же, как и в прошлый раз.
— Я пришел, — вновь негромко проговорил он. И вновь звук его голоса постепенно затих, запутавшись в церковной тишине.
— Вижу, — вновь раздался тот же голос из–за его правого плеча. — Ты уверен, что знаешь, зачем это сделал?
Это сразу смутило Карра: он не был уверен. Более того: совершенно не представлял, что ему говорить, или какие вопросы задавать — кроме одного–единственного. Но начать прямо с него он не дерзнул.
В нерешительности он повернулся направо — но никого не увидел; казалось, он в церкви один. Молчание снова затягивалось.
— Я устал, — наконец, первым нарушил его Карр, своим, по–прежнему хриплым и срывающимся после болезни голосом. — Я устал быть один между небом и преисподней, между этим вашим добром и злом, которых я не понимаю, причиняя живущим здесь одно лишь горе и страдание — но я же не хочу этого, нет! — он заговорил громче и горячее, — что мне делать? Вот, ты — могучий Бог этого мира, к тебе, осознанно или нет, не только стремится каждая душа на этой земле, но… даже и я!.. я… исчадие черной бездны, посланное ею, чтобы могла она насмеяться над тобою и твоими «чадами»!..Ты!.. Ответь мне, лишь ничтожному мелкому духу пред твоими очами, готовому целовать камни, по которым ты ступал когда–либо!.. — За что мне это все?.. Что я сделал?!…
— Что ты сделал? — прозвучало в ответ, и голос говорившего сделался неожиданно сухим и резким, как бы металлическим — Карр похолодел, потому что ему почудилось, он уже слышал эти интонации — и не раз; последний — в том, оставившем по себе неизгладимую память, видении его неудавшейся «миссии».
— Что ты сделал? — повторил его, теперь уже, казалось — судия: — Ты пришел сюда, куда тебя никто не звал, и — больше из любопытства и от скуки — так надругался над живою плотью, что сама земля не перенесла этого, скрылась в пучине безумия; ты смутил чад моих возлюбленных и прельщенные твоим — мнимым, поверь мне — могуществом они поклонились тебе и тяжко согрешили предо мною — столь тяжко, что даже ты понял это и содрогнулся; и за то стерлись они с лица земли — я извел их, понимая, что семя мрака, брошенное в их души, взойдет потом растением зла; земля их, которую ты посетил, реки и леса, некогда суровые, но могучие и плодородные, измельчали и поредели, населились другими племенами, вполовину не столь прекрасными и сильными, как то первое, павшее от наших с тобою рук. Теперь ты пришел сюда и — смотри, сколько горя и доселе неведомых здесь мучений ты принес — бедной, случайно попавшейся тебе на пути девушке, что предпочла грех предо мною безумному страху перед тобой; матери этого, также случайно подвернувшегося тебе мальчика, в чьем образе ты стоишь сейчас здесь, но чья душа скитается и будет теперь уже во веки веков скитаться в мрачных призрачных долинах забвения, так что даже я не могу вернуть ее оттуда; наконец, смотри — даже природа вокруг начала хворать и вырождаться, леса — редеть, почва — истощаться; доброе зверье уходит, или погибает и сменяется вороньем и крысами, даже собаки дичают и сбиваются в разбойничьи шайки — за осень и зиму пострадали уже два ребенка; девочка, боюсь, не выживет, придет ко мне до срока. Уже было в городе два убийства, не в пьяной кабацкой драке, а тщательно и сознательно спланированных и исполненных — один убийца, пожилой, кстати, солидный в прошлом человек, все же попался, другого пока ищут…