Первым для этой цели он избрал здоровенного, почти черного волка, на свою беду рыскавшего уже пару дней неподалеку. Почуяв приближение Карра, волчина стал как–то странно припадать на мощные передние лапы, злобно щеря пасть с огромными желтыми, еще не стершимися клыками, но и жалобно поскуливая при этом. Карр легко просочился, влился в него; желтые, горящие ненавистью и страхом глаза потухли, полуприкрылись, стали какими–то мертвенно белёсыми, как у снулой рыбы, затем распахнулись, уже пылая мрачным черным пламенем отворенной бездны. Карр бросил волчиное тело с обрыва на крупные свежие осколки большой кварцитовой скалы, разбитой им для этой цели еще накануне. Он вынырнул из уже готовой обрушиться на них туши чуть позднее, чем следовало, и на мгновение все же успел почувствовать безумный ужас и боль разрываемого на куски тела. Прогнав это ощущение, он взглянул на то, что получилось, и остался доволен; все прошло, как было задумано — ошметки еще теплой, только что кипевшей живою силой плоти были раскиданы кругом, клоки шерсти облепили лезвия страшных орудий его, но большая часть волчиного тела сохранилась так, как это и было нужно — голова осталась почти нетронутой, конечности были отсечены чисто, как скальпелем, не нужные Карру кишки вывалились безобразной кучей, но их ничего не стоило отбросить в сторону, куда уже понемногу слетались крупные черные птицы. Он не торопясь наметил двух из них: для его цели нужны были самые крупные — и метнувшись к ним, в одно мгновение сдавил их мощные, специально приспособленные природой для неустанных хриплых проклятий глотки беспощадною судорогой ужаса. Стая разлетелась — хотя неохотно и недалеко — но две птицы, намеченные им, камнем рухнули на песок; побившись в конвульсиях удушья, они затихли. От них не было нужно ничего, кроме когтистых лап. Все же немного маловаты, — помыслил Карр, — но ничего, за пару месяцев подрастут. С минуту он задумчиво глядел на безжизненные обрубки, затем решил забрать также твердые, как гранит, черные клювы — пока еще не зная, как их использует. Мысль, что один из этих клювов, быть может, совсем недавно подарил ему его имя, совсем не тревожила его.
…Вскоре под обрывом уже никого не было, лишь валялись, терзаемые вернувшейся стаей, останки не нашедшей употребления плоти; кровь давно впиталась в песок, или просочилась тонкими ручейками меж камней, меж древних каменных плит, исчезла, испарилась, отдав заключенную в жилах еще недавно живых тварей горячую свою силу, добавила свой тихий голос к мириадам других, взывающих от лица земли к уже заметно вечереющему небу позднего нежаркого лета.
Той же ночью Карр принялся из добытых деталей складывать первое в своей жизни органическое тело. Чувство новизны этого занятия с лихвой восполняло неуверенность, и даже сознание того, что у него, в сущности, нет вполне четкого плана, что и как он собирается делать, не смущало его. Задуманное им было нелегко; ну как, в самом деле, будучи призраком бестелесным, свободно просачивающимся в толщу скал и не имеющим ни рук, ни когтей и зубов, ни клешней, ни клюва, наконец, какого ни на есть — ведь в обладании чем–то подобным он именно и нуждался! — хотя бы просто собрать вместе, во сколько–нибудь цельную конструкцию разрозненные куски еще продолжающей сочиться кровью плоти, костей, тех же самых когтей и клыков, не говоря уже о том, чтобы сплотить их в едином замысле, сделать единым целым, заставить действовать как единое целое, подчиняясь воле духа, населяющего и одушевляющего их, притом действовать целесообразно, безошибочно, гармонично…
Он заставил работать на себя сотни, а может, и тысячи мелких живых существ, к своей беде подвернувшихся ему в тот час — он не считал их, как некогда не считал своих рабов, изнемогающих под гнетом взваленного на них труда, древний властелин, большую часть своей земной жизни поглощенный одной лишь мыслью — успеть возвести себе грандиозное убежище, чтобы укрыться в нем, когда придет за ним рано или поздно общая хозяйка всех живущих, всех, в чьих жилах течет неистребимая сама по себе, но легко отнимаемая сила жизни.
Одни — стаскивали и, напрягая последние силы, удерживали вместе разрозненные части плоти, утопая и оставаясь погребенными в ней, когда Карр, подчиняя ее своей воле, смыкал рваные края, заставляя ткани, часто разнородные, срастаться и становиться единым целым, облекаться покровами, так что спустя некоторое время нельзя было даже угадать, что служили они когда–то частями порою даже разных организмов — он, готовясь к работе, прихватил еще пару–тройку, подумав, что некоторые их детали могут оказаться ему полезны. Другая масса его маленьких рабов — временных, кому повезло потом незаметно освободиться от его беспощадной леденящей воли, и уползти куда–нибудь подальше от того страшного места — помогала придавать определенную форму конечностям, выгибая и растягивая их, как виделось ему правильным для достижения вожделенной целесообразности и гармонии. Пальцы и когти на передних и задних лапах были еще, как он и предполагал, маловаты, но тут уж он был уверен, что сможет заставить их постепенно подрасти до нужных размеров.