По узким почерневшим доскам тротуара Чаплицкий и Берс, кутаясь в башлыки, прошли в столовую № 3 — бывшее процветающее питейное заведение братьев Муратовых.
Здесь и сейчас было полно людей, по виду — типичных обитателей портовых трущоб.
Толкотня, гам, теплая вонь.
Посетителей лениво обслуживал Федор Муратов, а старший брат Тихон царил за буфетной стойкой, разглядывая людей с безразличным отвращением.
Чаплицкий и Берс устроились в углу за свободным столиком, осмотрелись по сторонам.
Берс сказал с ухмылкой:
— Все, как в трактире Тестова.
— Или наоборот — как в ресторане «Стрельна», — поморщился Чаплицкий.
— Спросите у них, Петр Сигизмундович, пашотт с трюфелями, землянику, черный кофе. И сигару, — паясничал Берс. — Рюмку арманьяка, бокал шампанского, бенедиктин... Сил нет, как жрать хочется!
— Спрошу, — неожиданно покорно согласился Чаплицкий. К столу подошел Федор Муратов, равнодушно глядя поверх их голов, сообщил:
— Гуляш из тюленя, вареная треска, капустная солянка, щи. Все.
Чаплицкий сбросил башлык, негромко проворчал:
— Не больно ты меня балуешь, брат Федор! Вижу, что не загуляешь у тебя...
Федор всмотрелся в лицо Чаплицкого, узнал, тихо ахнул:
— Господи, никак Петр Сигизмундович? Вы же... вас же... Господи, радость— то какая!..
Чаплицкий открыто, сердечно улыбнулся:
— И у меня сегодня радость, Феденька. Иди скажи Тишке — пусть накроет нам в задней комнате чего бог послал.
Федор опрометью бросился к старшему брату. Берс воскликнул с нескрываемым восторгом:
— Чаплицкий, вы гений! Не знаю, как насчет трюфелей, но человеческой едой, похоже, нас накормят.
Чаплицкий похлопал его по плечу:
— Были здесь и трюфели когда— то... А что касается человеческой еды, то мы ее заслужили, геноссе Берс. Сегодня у нас праздник. Вы себе даже не представляете, до какой степени я гений... — Чаплицкий сделал самодовольную паузу и закончил: — Севрюков добрался до места, он уже в Лондоне!
— Что вы говорите, Чаплицкий!
— Да, да! Связь установлена. Вчера поздно вечером пришло сообщение от Миллера...
Берс подозрительно посмотрел на него:
— Интересно, но недостоверно. Вы — здесь, Севрюков — в Лондоне, а вчера у вас — сообщение?
— Ну и что?
— Это похоже на сочинения господина Жюля Верна.
Чаплицкий засмеялся:
— Вы мне не верите?
— Я— то вам верю, — пожал плечами Берс. — Но вы, судя по вашему рассказу, совсем не доверяете мне!
Чаплицкий закурил, выпустил в потолок клуб дыма:
— Берс, не говорите красиво. Вы мне верите, и я вам доверяю. Но не хочу обременять вашу память лишними сведениями. Если вам случится попасть в подвалы Чека, сами же будете меня благодарить.
— За что? — удивился Берс.
— За то, что вам вспомнить нечего...
К их столу подошел оборванный опухший человек в драных офицерских сапогах, долго недоверчиво всматривался в Чаплицкого и, наконец, бросился к нему:
— Петр Сигизмундович, голубчик! Дайте обнять вас, господин каперанг!
— Тсс— ть! — оборвал его Чаплицкий, резко толкнул его в живот, и тот плавно плюхнулся на стул.
Чаплицкий наклонился к нему и сказал сквозь зубы:
— Еще раз на людях обнимешь — застрелю! Дурак! Твое счастье, что я тебя уже давно высмотрел, Колыванов.
— Слушаюсь! — подавленно прошептал Колыванов.
А Чаплицкий кивнул на него ротмистру:
— Полюбуйтесь, Берс, на нашу гвардию: поручик Семеновского полка Алексей Дмитриевич Колыванов. — И, повернувшись к офицеру, гневно бросил: — В каком вы виде?!
— А что делать? Как жить? — Из глаз Колыванова по опухшему лицу потекли пьяные бессильные слезы. — Документов нет, денег нет, в комендатуру идти боюсь — в расход могут пустить. От голода памороки случаются...
Он высморкался в грязную серую тряпицу, стыдливо упрятал ее в карман, сказал обреченно:
— Каждый день в облаву попасть рискуешь... Разве что самогоночки стакан засосешь — на душе отпускает...
Чаплицкий сказал строго:
— Стыдитесь Колыванов, вы же офицер! Разве можно так опускаться?
Колыванов резко отшатнулся от него. Потом снова наклонился к Чаплицкому и сиплым шепотом проговорил:
— Да вы зря, Петр Сигизмундович, голубчик... Зря срамите вы меня... у вас ведь одно передо мною преимущество — совесть у вас молчит...
Зло прищурился Чаплицкий:
— А ваша совесть бьет в набат... пустых бутылок?
Колыванов медленно покачал головой:
— Моя совесть, как крыса, в груди ворошится... Все сердце выела. Только она... да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили...
— Что ж мы такого наворотили? — неприязненно пробормотал Чаплицкий.
А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
— Родину— мамку мы снасильничали, вот что...
— Прекратите истерику, ну! — прошипел Чаплицкий. — Баба несчастная.
Колыванов замолчал, опустил голову.
К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
— Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
— Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда... — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга...
Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
— Какой— нибудь варнак у вас найдется?
Муратов склонил голову:
— Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
— Тогда, Федя, с этим... «другом» моим... Закончи. Совсем... Понял?
— Понял!
Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет», — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
— Дорогим гостям честь и место!
Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
— Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем?
— Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
Чаплицкий бросил насмешливо:
— А тебе их, Тиша, жалко?
Муратов с жаром возразил:
— Не— е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит, — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
— Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, — серьезно сказал Чаплицкий.
— Мы с братом всегда готовые, — твердо заверил Тихон.
Чаплицкий остро сощурился:
— И в случае беды Чека не испугаешься?
Тихон махнул рукой:
— Э, пустое... в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь...»
Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
— Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой...
— Это как? — не понял Тихон.
— Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить.
Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
— Слушаю, Петр Сигизмундович!
— У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
— А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
— А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну— лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет?
— Так точно.
— Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем... Да и нечего... Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!